Бабья доля - [16]

на все способная молва.

Бывало так: беда случалась.

Работа вдруг не получалась.

Молва всегда бывала там —

самозабвенно возмущалась

и шла за нами по пятам.

Бывало горько. Я молчала.

Молва вздыхала и ворчала

вокруг молчанья моего:

«Она глупа – она прощает…»

«Она умна – не замечает…»

Я все на свете замечала

и не прощала ничего.

А мы все вместе! Век ли, миг ли,

или пятнадцать лет подряд!

– Что ж, им легко – они привыкли! —

о нас с тобою говорят.

А мы молчим и знаем оба —

какого стоило труда,

чтобы вот так:

любовь до гроба,

а не привычка навсегда.

1958

Мое вино

Виктору Урину

Не вспомню бед, обид и вин.

Упрек не повторю.

Сухих и, значит, легких вин

тебе не подарю.

Пусть ночь пройдет. И сто пройдет.

И где ты – все равно.

Тебя все ждет, тебя все ждет

она – мое вино.

Она – не для того, кто слаб,

она – крепка, чиста.

Горька, как слезы русских баб,

как их любовь, проста.

Проста, горька и тяжела,

и от нее – больней!

Но – уж какая б ни была,

а ты вернешься к ней.

Тебя прошу не о любви,

а только об одном:

ее ты водкой не зови,

зови моим вином.

А мне – не нужно ничего.

И даже все равно —

чиста ли совесть у того,

кто пьет мое вино.

1959

Травиночка

Не какая роза алая

и не возле синих вод —

так себе, травинка малая,

в большом лугу живет.

Всех нарядов у травиночки —

сама как бирюза

да сверкучая росиночка —

горючая слеза.

А соседи у травиночки —

полынь да молочай.

Все бывало у травиночки:

и радость, и печаль.

Шелестели травы разные

вокруг своей сестры:

– Есть на свете звезды ясные,

зарницы да костры!..

Но упрямая травиночка

думала свое:

пусть никто, а только солнышко

посмотрит на нее.

Проходило мимо солнышко —

на север и на юг.

Но не плакала травиночка,

а пела на весь луг!

…Я была бы той травиночкой

на шелковом лугу.

Только я сегодня вечером

не плакать не могу.

Далеки дороги Родины!

Широк зеленый луг!

И уходит мое солнышко

на север и на юг.

1960

«Но мне бывает в тягость дружба…»

Но мне бывает в тягость дружба,

когда порой услышу я,

что я жила не так, как нужно, —

мне говорят мои друзья.

Что мало песен написала,

что не боролась, а ждала,

что не жила, а угасала,

что не горела, а жила.

Что я сама себя сгубила,

сама себя не сберегла…

А я жила – тебя любила!

А я – счастливая жила!

Я не хочу начать сначала,

ни изменить, ни повторить!

И разве это так уж мало:

все время ждать,

всю жизнь любить?

1960

Моя живая книжка

Она всех книг моих сильней

и людям, стало быть, нужней

моих стихов, моих поэм,

ещё не читана никем.

Пусть знаю только я одна,

как трудно пишется она,

и сколько вложено в неё.

Но в ней – бессмертие моё.

У этой книжки сто дорог,

и километры светлых строк,

и человечные слова,

и бесконечные права!

Я эту книжку не пишу —

я на руках ее ношу,

над ней пою, над ней молчу,

её молчать и петь учу.

Но не молчит она – поёт!

И мне работать не даёт.

Она болит – опять терпи.

Она зовёт – опять не спи!

Опять не спать до петухов!

Опять – увы! – не до стихов:

всю ночь кричит сынишка —

моя живая книжка.

1961

Колыбельная

Баю-баюшки-баю…

Песню старую пою.

Песню долгую пою —

баю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…

Час пою, два пою.

Дочку милую мою

баю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…

День пою, ночь пою!

Дочку милую мою

баю-баюшки-баю…

Час пою, два пою.

День пою, ночь пою!

Дочка – баюшки-баю…

А мама выспится в раю.

1962

«Середина двадцатого века…»

Середина двадцатого века…

Над землею – весенний наряд…

Я люблю тебя, как человека,

праздник мой —

город мой, Волгоград!

Я люблю

твоих улиц кипенье людское.

По которой из них ни пройди,

на любую взгляни —

и увидишь такое,

от чего замирает в груди!

Как ты вырос, дома и сады поднимая,

как ты строил этаж к этажу,

как светлели твои Первомаи,

хочешь, нынче тебе расскажу?

А они у тебя и такие бывали —

в затемнённые трудные дни:

ни садов, ни домов,

и над тенью развалин

только майских салютов огни.

Пролетают года,

и рубцуются раны.

Новый май, новый свет над тобой:

всё подъёмные краны,

подъёмные краны

в первомайской ночи голубой.

Там, где краны

сверкали огнями высоко,

где строители шли на леса, —

мирный свет волгоградских

распахнутых окон

далеко над землей разлился.

Город наш,

ты – живое дитя человека.

Ты – наш сын,

наш товарищ,

наш брат.

Здравствуй,

май середины двадцатого века!

С Первомаем тебя,

Волгоград!

1962

В обеденный перерыв

Я здесь бывала. Всё мне здесь знакомо.

И всё же через грохот заводской

меня ведёт товарищ из завкома

и откровенно сетует с тоской:

– Вот, вроде бы, и вы не виноваты,

и мы, опять же, тоже ни при чем.

Людей, конечно, будет маловато:

стихи! Не понимают нипочём!..

Завод гудел. Дышал единым духом.

Вздымались трубы в огненной пыли.

А он всё шёл и всё бубнил над ухом,

что «люди до стихов не доросли»,

что «молодёжь и в клубе-то нечасто»,

что «ей бы лишь плевать бы в потолок»…

Мы наконец приходим на участок

и смотрим: полон красный уголок!

Сидят ребята – парни и девчонки —

от сцены до последнего ряда!

Попутчик мой в восторге снял кепчонку

и, подмигнув, сказал:

– Вот это да!

…Ах, это состоянье боевое,

когда стихи свои – на суд людской!

Зал был со мной. Но в зале было двое,

колдующих над шахматной доской.

Я понимала: время перерыва,

у них обед и им не до меня.

И вот один из них неторопливо

берёт за гриву белого коня.

Что ж, обижаться тут не полагалось,

но и сдаваться мне не по нутру.

Как я старалась, как я добивалась,

чтобы ребята бросили игру!