Бабья доля - [13]

замуж выходила босиком.

Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,

каждый день – с рассвета дотемна.

И на всех любви её хватало,

обо всём заботилась она.

Баба Тоня… Это не она ли

по ночам, когда ребята спят,

раскроив куски диагонали,

шила гимнастёрки для солдат?

Не её ли тёплые ладони

возрождали город Сталинград?

«Антонин Михална!», «Баба Тоня…» —

это не о ней ли говорят?

На экранах, в книгах и на сцене —

знаменитых женщин имена.

Только кто заметит и оценит

то, что в жизни сделала она?

Шьёт внучатам кофточки из байки,

моет пол да стряпает обед…

Тихая судьба домохозяйки,

ничего особенного нет.

1955

«А боль пришла негаданно, нежданно…»

А боль пришла негаданно, нежданно,

словно ударил трус из-за угла:

на самом дне большого чемодана

я спрятанную карточку нашла.

Засунул под газету осторожно,

под смятый ворох грязного белья, —

ты постарался сделать всё, что можно,

лишь только с ней не встретилась бы я!

В глаза ей, что ли, посмотреть подольше?..

Да что она? Да разве дело в ней?..

Я порвала сейчас гораздо больше,

чем карточку любовницы твоей.

Что ж! Вынесу еще одну потерю,

обиду, горечь – как ни назови.

Но никогда, ни разу не поверю

твоим словам и книгам о любви!

1956

«Справилась и с этой трудной ношей…»

Справилась и с этой трудной ношей

воля непонятная моя.

Вот опять о том, что ты —

хороший, дочери рассказываю я.

Дочка рада! Дочка смотрит в оба.

Ловит слово каждое моё.

Видно, ей давно хотелось, чтобы

был отец хороший у неё.

Только вдруг, как могут только дети,

говорит без страха и стыда:

– Если папа лучше всех на свете,

почему ты грустная всегда?..

То ли больно, то ли горько стало.

Что я дальше ей сказать должна?

Я сказала: – Просто я устала,

потому что я всегда одна.

Дочка брови сдвинула упрямо,

на косичках дрогнули банты.

Подошла ко мне. Прижалась.

– Мама!

Лучше всех на свете только ты.

1956

Сын

Сияет ли солнце у входа,

стучится ли дождик в окно, —

когда человеку три года,

то это ему всё равно.

По странной какой-то причине,

которой ему не понять,

за лето его приучили

к короткому: – Не с кем гулять!

И вот он, в чулках наизнанку,

качает себе без конца

пластмассовую обезьянку —

давнишний подарок отца.

А всё получилось нежданно —

он тихо сидел, рисовал,

а папа собрал чемоданы

и долго его целовал.

А мама уткнулась в подушки.

С ним тоже бывало не раз:

когда разбивались игрушки,

он плакал, как мама сейчас…

Зимою снежок осыпался,

весной шелестели дожди.

А он засыпал, просыпался,

прижав обезьянку к груди.

Вот так он однажды проснулся,

прижался затылком к стене,

разжал кулачки, потянулся

и – папу увидел в окне!

Обрадовался, засмеялся,

к окну побежал и упал…

А папа всё шел, улыбался,

мороженое покупал!

Сейчас он поднимется к двери

и ключиком щёлкнет в замке.

А папа прошёл через скверик

и – сразу пропал вдалеке.

Сын даже не понял сначала,

как стало ему тяжело,

как что-то внутри застучало,

и что-то из глаз потекло.

Но, хлюпая носом по-детски,

он вдруг поступил по-мужски:

задернул в окне занавески,

упруго привстав на носки,

поправил чулки наизнанку

и, вытерев слёзы с лица,

швырнул за диван обезьянку —

давнишний подарок отца.

1957

Журавли

А. и Н. Мизиным

Зима, как говорится, злится!

Но где-то там, ещё вдали,

летят серебряные птицы,

седые птицы – журавли.

Они летят дорогой длинной,

путём, не знающим конца.

Упрямым клином журавлиным

они врезаются в сердца.

И кличем, полным вешней новью,

и каждой жилочкой в крыле,

и той безудержной любовью,

которой тесно на земле!

Они прошли такие дали,

они летели столько дней!

Они, наверно, так устали,

что и не думают о ней.

Они встречали снег и слякоть,

туманов липнущую сеть.

Они поют – чтоб не заплакать.

Они летят – чтоб долететь.

И вдруг один вздохнул устало

и начал падать тяжело.

Но где-то рядом трепетало

родное серое крыло.

И он схватил последним взглядом

цепочку вытянутых тел

(а то крыло всё билось рядом!)

и – не упал.

И – долетел.

…Они летят по всей России,

седые птицы – журавли.

Их треугольники косые

весь белый свет пересекли.

И перед первым снегопадом

в тугую синь взовьются вновь.

Они всю жизнь летают рядом,

а это —

больше, чем любовь.

1957

Арбуз

Михаилу Луконину

Морозным ветреным снежком

с утра хрустит базар.

Старик накрыл большим мешком

тугой зелёный шар.

Обтёр заиндевелый ус

озябшею рукой

и закричал:

– А ну, арбуз,

арбуз, смотри какой!

К нему – народ со всех сторон.

Старик твердил:

– Бери!

Но кто-то громко крикнул:

– Он, поди, пустой внутри!

И в тот же миг

на этот крик,

как коршун,

кинулся старик.

Сказал негромко:

– Врёшь!

Сказал и вынул нож.

Как он успел?

И как он смог?

В какой зелёный круглый бок

ударил сгоряча?

Но – хлынул на снег

алый сок!

И всем почудилось:

у ног

не снег, а золотой песок —

далёкая бахча.

Арбуз лежал передо мной,

и сочен, и багров,

как щедрый августовский зной

Быковых хуторов.

Арбуз лежал,

живым огнём —

огнем земли горя.

И тихо таяли на нём

снежинки декабря.

1957

Карнавал

Четвёртый класс голосовал:

на ёлке будет карнавал!

А чтобы не было у нас

ни скучных, ни угрюмых,

голосовал и пятый класс,

что все придут в костюмах.

Но тут Наташа поднялась:

– Ведь мы уже не третий класс,

пора сказать мальчишкам:

они на празднике у нас

застенчивые слишком.

Давайте так голосовать:

чтоб всем мальчишкам

танцевать

на нашем карнавале!

Все «за» голосовали.

Летели дни, летели дни.

Декабрь – на что уж долог,