Бабья доля - [12]

Шумят нездешними листами,

дождём умытые с утра,

и обжигают нашу память

огнём солдатского костра.

1955

Варя

Шуршали сухо листья на бульваре,

хрустел ледок октябрьских стылых луж.

К моей соседке, молчаливой Варе,

осенним утром возвратился муж.

Не так, как возвращались в сорок пятом

мужья-солдаты с той, большой войны.

Он постучался тихо, виновато,

оставив дом своей второй жены.

А Варя руки фартуком обтёрла,

входную дверь спокойно отперла.

Увидела. Ладонью сжала горло

и в комнату не сразу провела.

Потом она поплакала немножко,

сказала:

– Что ж, что было, то прошло…

И вот сейчас у них звенит гармошка

и звякает гранёное стекло.

И Варя, вся одетая в обновки,

покинувшие днище сундука,

гремит листами газовой духовки

и торопливо жарит судака.

…А я считала, что у Вари – сила,

за то, что, боль и горечь затая,

она однажды в жизни не простила

того, что столько раз прощала я!

И мне казалось: всё не так, как надо,

и гости торжествуют ни к чему,

и Варя не забыла и не рада,

и этот пир горой не потому,

что вот вернулся он, отец ребятам

и ей самой родной и дорогой.

А потому, что он давно когда-то

ушёл от Вари к женщине другой.

Я всё ждала, что Варя гордо встанет,

по-царски сложит руки на груди,

сверкнёт глазами, прямо в душу глянет

и, как чужому, скажет: – Уходи!

Но Варя всё сидела с мужем рядом,

на всех смотрела просто и светло,

таким спокойным, всё простившим взглядом,

как будто впрямь: что было – то прошло.

И танцевала, стулья раздвигая,

как будто и не плакала она,

как в этот вечер плачет та, другая,

вторая надоевшая жена.

Как будто за окном не воет ветер,

ломая молодые деревца…

А у неё, у той, остались дети,

как Варины когда-то, без отца.

А он – отец – сидит спиной к комоду,

с гостями шутит, чокается, ест.

И Варя, может, год или полгода

ему на этот раз не надоест.

Она по старой, памятной привычке,

худой носок натянет на грибок,

а под подушку мужа сунет спички

и папирос дешёвых коробок.

Припомнит всё, что было дорогого

в те давние счастливые года.

И всем вокруг покажется, что снова

в семье у Вари – счастье, как тогда.

И муж решит: «Забыла про обиду!

Привычка! Что ж, она у всех в крови…»

А Варя просто не покажет виду,

что в этом доме больше нет любви.

Не знаю, может быть, она вернётся,

любовь, которой Варя так ждала.

Не потому ли радостно поётся

у праздничного шумного стола?

И кто-то, криком песню заглушая,

какой-то тост провозглашает вновь…

И Варя долго пляшет, провожая

свою большую первую любовь.

1955

Юрка

А. Н. Котляровой

Дверь подъезда распахнулась строго,

Не спеша захлопнулась опять…

И стоит у школьного порога

Юркина заплаканная мать.

До дому дойдёт, платок развяжет,

оглядится медленно вокруг.

И куда пойдёт? Кому расскажет?

Юрка отбивается от рук.

…Телогрейка, стеганые бурки,

хлеб не вволю, сахар не всегда —

это всё, что было детством Юрки

в трудные военные года.

Мать приходит за полночь с завода.

Спрятан ключ в углу дровяника.

Юрка лез на камень возле входа,

чтобы дотянуться до замка.

И один в нетопленой квартире

долго молча делал самопал,

на ночь ел картошину в мундире,

не дождавшись мамы, засыпал…

Человека в кожаной тужурке

привела к ним мама как-то раз

и спросила, глядя мимо Юрки:

– Хочешь, дядя будет жить у нас?

По щеке тихонько потрепала,

провела ладонью по плечу…

Юрка хлопнул пробкой самопала

и сказал, заплакав: – Не хочу.

В тот же вечер, возвратясь из загса,

отчим снял калоши не спеша,

посмотрел на Юрку, бросил: – Плакса! —

больно щелкнув по лбу малыша.

То ли сын запомнил эту фразу,

то ли просто так, наперекор,

только слез у мальчика ни разу

даже мать не видела с тех пор.

Но с тех пор всё чаще и суровей,

только отчим спустится с крыльца,

Юрка, сдвинув тоненькие брови,

спрашивал у мамы про отца.

Был убит в боях под Сталинградом

Юркин папа, гвардии солдат.

Юрка слушал маму, стоя рядом,

и просил: – Поедем в Сталинград!..

Так и жили. Мать ушла с работы.

Юрка вдруг заметил у неё

новые сверкающие боты,

розовое тонкое бельё.

Вот она у зеркала большого

примеряет байковый халат.

Юрка глянул. Не сказал ни слова.

Перестал проситься в Сталинград.

Только стал и скрытней, и неслышней.

Отчим злился и кричал на мать.

Так оно и вышло: третий – лишний.

Кто был лишним? Трудно разобрать!

…Годы шли. От корки и до корки

Юрка книги толстые читал,

приносил и тройки, и пятерки,

и о дальних плаваньях мечтал.

Годы шли… И в курточке ребячьей

стало тесно Юркиным плечам.

Вырос и заметил: мама плачет,

уходя на кухню по ночам.

Мама плачет! Ей жилось несладко!

Может, мама помощи ждала!..

Первая решительная складка

Юркин лоб в ту ночь пересекла.

Он всю ночь не спал, вертясь на койке.

Утром в классе не пошёл к доске.

И, чтоб не узнала мать о двойке,

вырвал две страницы в дневнике.

…Дверь подъезда распахнулась строго,

не спеша захлопнулась опять…

И стоит у школьного порога

Юркина заплаканная мать.

До дому дойдёт, платок развяжет,

оглядится медленно вокруг.

И куда пойдёт? Кому расскажет?

Юрка отбивается от рук…

1955

Баба Тоня

А. М. Синельниковой

И зимой, и осенью, и летом,

и сегодня так же, как вчера,

к бабе Тоне ходят за советом

женщины огромного двора.

Я у ней бываю зачастую.

Сяду тихо, прислонюсь к стене.

И она хорошую, простую

жизнь свою рассказывает мне.

…Далека деревня Песковатка,

вся как есть засыпана песком.

Дом родной – забота да нехватка,