Бабушкины сказки - [139]

– Ваша история мне очень понравилась, – сказала маленькая девочка, которая уже раньше разговаривала с сэром Вильямом. – Но если мы все были животными прежде, чем сделаться людьми, то я хотела бы знать, чем мы будем потом?

– Моя сестра права, – заметил взрослый молодой человек, который внимательно слушал рассказ сэра Вильяма. – Если честная собака или добродетельный слон в награду делаются людьми, то честный и добродетельный человек также должен получить награду в здешнем мире.

– Конечно, – ответил сэр Вильям. – Всякое живое существо стремится к усовершенствованию, а в особенности человек. Я глубоко убежден, что благодаря своему разуму он рано или поздно достигнет громадных успехов, и грядущие поколения будут неузнаваемы.

– Я не понимаю, – возразила девочка. – Неужели мы вправду сделаемся ангелами в белых одеждах и с крылышками?

– Вот именно, – сказал сэр Вильям. – Белая одежда есть символ чистоты, и мы все будем чисты душой. А крылья мы тоже приобретем: нам их даст наука. И тогда для нас не будет существовать ни пространства, ни времени.

Необыкновенный орга́н

Однажды вечером мы, по обыкновению, с восторгом слушали импровизацию знаменитого престарелого маэстро Анжелэна. Вдруг в рояле лопнула струна с дребезжанием, которому мы не придали никакого значения, но на возбужденные нервы артиста это произвело впечатление громового удара. Он быстро отодвинул свой стул, стал потирать руки, словно – невероятная вещь! – их хлестнула струна, и воскликнул:

– Проклятый титан!

Зная его скромность, никто из нас не подумал, что он себя сравнивает с титаном. Его волнение показалось нам странным, но он сказал, что вдаваться в объяснения было бы слишком долго.

– Со мной это иногда бывает, – говорил он, – когда я играю мотив, на который я сейчас импровизировал. Какой-нибудь неожиданный шум смутит меня, и мне кажется, что у меня руки вырастают. Вы не можете себе представить, как мучительно это ощущение. Оно напоминает мне трагический и в то же время счастливый момент моей жизни.

К нему так пристали с расспросами, что он, наконец, сдался и рассказал нам следующее:

* * *

«Я родился в Оверни, в очень бедной обстановке, и родителей своих не помню. Воспитывался я на благотворительный счет. Меня взял к себе господин Жанспре, или, как его для краткости называли, господин Жан, профессор музыки и органист Клермонского собора. Я пел у него в хоре. Кроме того, он вызвался обучать меня основам музыки и игре на клавесине.

Это был удивительно странный человек, способный на очень эксцентричные выходки и не лишенный таланта, хотя он сам был о нем преувеличенного мнения. Он хорошо играл, имел частные уроки, а изредка давал уроки и мне. Впрочем, я скорее был его слугой, чем учеником, и чаще раздувал ему меха органа, чем прикасался к клавишам. Тем не менее я любил музыку и не переставал бредить ею. Во всех других отношениях я был полнейшим идиотом, как вы сами увидите.

Мы иногда ездили в деревню, то чтобы навестить друзей органиста, то чтобы чинить у обывателей старые спинеты и клавесины; роялей в ту пору, то есть в начале девятнадцатого века, в провинции еще было очень мало. Господин Жан не брезговал маленькими доходами от настройки. Однажды он мне сказал:

– Мальчик, ты завтра встанешь чуть свет, дашь Биби овса, оседлаешь ее, привяжешь мой чемоданчик и пойдешь со мной. Надень свои новые башмаки и зеленый костюм. Мы проведем два дня у моего брата-священника в Шантурге.

Биби была маленькая, худая, но сильная лошадка, на которой господин Жан ездил верхом, сажая и меня сзади. Я знал брата господина Жана, священника, веселого и жизнерадостного человека, который иногда приезжал к нему в гости. Но о Шантурге я имел такое же смутное понятие, как о какой-нибудь пустыне Нового Света.

Господин Жан требовал, чтобы его приказания исполнялись в точности.

В три часа утра я уже встал, в четыре мы выехали в горы. В полдень мы сделали привал и позавтракали в черном и холодном трактирчике, стоявшем на границе вереска и лавы. В три часа мы снова пустились в путь через эту безлюдную местность.

Дорога была настолько скучна, что я несколько раз засыпал. Я приучился спать за спиной маэстро так, чтобы он этого не замечал. Биби везла не только взрослого мужчину и ребенка, но также на крупе высокий узкий чемоданчик с инструментами господина Жана и переменой платья. Я обыкновенно прислонялся к этому чемодану, чтобы маэстро не чувствовал тяжести моего оцепеневшего тела и покачивания моей головы. На тень, отбрасываемую нашими фигурами, он мог смотреть сколько угодно; я это, в свою очередь, изучил и раз навсегда выбрал себе такую позу, которая ему ничего не могла выдать. Впрочем, иногда он кое-что подозревал и бил меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, приговаривая:

– Эй, мальчик, в горах нельзя спать!

Кажется, в тот день он сам задремал, пока мы ехали по равнине и были еще далеко от пропастей. Я проснулся и с ужасом взглянул на окружающую местность. Это все еще была равнина, поросшая вереском и карликовыми кустами. Справа высились темные горы с черневшими на их склонах соснами. У моих ног в маленьком круглом озере, представлявшем когда-то кратер вулкана, отражалось серое, мрачное небо. Вода серо-голубого цвета с бледными металлическими отблесками была похожа на расплавленный свинец. Однако плоские берега этого круглого озера скрывали горизонт, из чего можно было заключить, что мы находились на значительной высоте. Я не понимал, в чем дело, и с боязливым изумлением смотрел, как тучи ползли над нашими головами. Мне даже казалось, что небо грозит задавить нас.