Бабушка - [91]

— Зачем? — снова спросил я тупо, в леденящем ужасе.

— Ты дурак, — выдала Иванова ни с того ни с сего. — У тебя телевизор дома есть?

— Раньше был, а теперь нету, — признался я, радуясь тому, что, кажется, страшный момент прошел мимо.

— Поня-атно, — протянула Иванова. — Значит, ты кино про взрослых не смотришь. Не понимаешь ничего.

Я давно понял, что имеет в виду Иванова, чего она хочет, я только прикидывался дураком и с неимоверным облегчением слышал от нее, что я дурак, потому что лучше быть дураком, чем трусом, который боится целоваться с девочкой.

— Ты что рисуешь? — спросил я.

— Автобус, — вздохнула Иванова. — Но это не я, это мне Елена Степановна нарисовала. А я дорисовываю.

Елена Степановна — это заведующая, она опекала Иванову с того дня, как убили дядю Валю. Ивановой с тех пор многое прощалось.

Я посмотрел на лист альбома. Автобус не походил на настоящий, это была какая-то ванна, как у тети Фаины и дяди Володи, только у них ванна стояла на ножках, а на рисунке она была на круглых бревнах, как на катках. А еще этот «автобус — не автобус» походил на тачку с четырьмя колесами, которая была у тети Раи, только на рисунке тачка была без длинных ручек.

— Это неправильный рисунок, — сказал я. — Не похоже.

— Это правильный рисунок, его Елена Степановна нарисовала, — заспорила Иванова.

— Я тебе сейчас нарисую настоящий автобус, — сказал я.

Приплясывая от радостного возбуждения, взял я кисточку, гуашь и лист картона, стал, высунув язык, переносить на рисунок то, что видел по дороге в детский сад: ванна перевернута вверх дном, внизу — полукруглые впадины, а в них помещаются колеса с маленькими кружками посередине. Впереди я нарисовал дверцу с окошком, а в нем — круглую рожицу водителя с дымящейся папиросой. Не забыл я и трубку сзади автобуса пририсовать, она тоже испускала дымок.

— Вот это да, — сказала Иванова восхищенным шепотом. — Зэка! Так похоже, как настоящий.

Вошла воспитательница Таисья Павловна с другими детьми, подошла ко мне с Ирой. Посмотрела рисунки.

— Надо же, — сказала она задумчиво, глядя на мой автобус. — Ты художником будешь, когда вырастешь.

А потом я увидел, что она учит других детей рисовать автобус так, как его нарисовала Елена Степановна. И мальчики и девочки ее слушались. А мне было разрешено рисовать так, как я хочу!

Это был мой счастливый день, мне все удавалось, я был впервые в жизни лучше всех! После завтрака нас согнали в рекреацию, где стояла пахучая елка с игрушками, а окна были плотно закрыты большими кусками черной бумаги, выключили свет, стало темно, и Таисья Павловна включила загудевший проектор, и по стенам побежали белые пятнышки сверху вниз, будто падали хлопья снега. Потом мы кричали: «Елочка, зажгись!» — да много-много раз, и вдруг загорелись лампочки на елке. Потом сняли черную бумагу с окон, пришел Дед Мороз — наш дворник «дядя Федя, съел медведя», а Снегурочкой, конечно, была Таисья Павловна.

И Снегурочка всем раздавала подарки — картонные чемоданчики с голубым рисунком: елка, Дед Мороз в санях, запряженных оленями, а на другой стороне — красная башня Кремля с часами. До сих пор каждый раз, как я слышу или говорю слово «подарок», перед моими глазами встает та волшебная, таинственная коробочка-чемоданчик, что дала мне Снегурочка Таисья Павловна, веселая, добрая и сердечная с нами, детьми, в тот морозный день никуда не уходящего от нас 1970-го.

Ведь он, семидесятый, будет с нами еще долго-долго, пока мы привыкнем наконец к цифирке «один» на конце года. Да и бабушка повторяла то и дело: «По-старому еще только половина декабря, Санёга, вот так-то, а старые люди были умнее нынешних».

— Ребята, не открывайте подарки, не ешьте конфеты, угостите мам и бабушек, — упрашивала нас Таисья Павловна. — А если у кого-то братики и сестренки есть, их тоже угостите, они ведь ждут.

Мы ее не слушались, поедали одну за другой конфетки и печенюшки, и она никого за это не ругала. И мы с того дня перестали ее ненавидеть. Так только, иногда ненавидели.

— Дядя Федя, а тебе подарок дали? — спрашивали мы дворника, когда тот снял наряд Деда Мороза и снова облачился в телогрейку и фартук.

Это был единственный чужой взрослый, которого можно было называть на «ты».

— Нет, не дали, — тушевался от нашего гвалта дядя Федя.

И все отводил свое лицо в сторонку, чтобы мы не почуяли свежий водочный дух, только мы все равно чувствовали, к тому же из бокового кармана душегрейки дяди Феди, которую он снова надел поверх замызганного белого халата, торчала маленькая бутылочка, мужики называли ее «четушкой» (уже гораздо позже это слово «замылилось», превратившись в «чекушку»).

— Метлу ему новую связали, вот и весь подарок, — обронила заведующая Елена Степановна, проходя мимо.

Но мы, взбудораженные чувством всеобщего праздника, не дали ей скрыться в кабинете. Мы обступили ее, хватали за полы халата, кричали и топали ногами: «Дайте подарок дяде Феде! Дайте, дайте, дайте!» Мы буквально внесли заведующую в ее кабинет, увидели на ее столе заветный картонный чемоданчик и огласили ветхие стены детсада истошным воплем: «Вот он! Вооот!» И заведующая отдала этот чемоданчик дяде Феде со словами: «На, заешь хоть, а то дышать с тобой рядом сил нет», — а тот все благодарил и благодарил, пока Елена Степановна не прогнала дворника с глаз долой.