Бабушка - [90]

— Налей, Риголета, и слушай. Ты хоть понимаешь, что просто повезло тебе, козлу горбатому, а? И тут даже не в Зинке дело, хотя ты ей тоже спасибо скажи, что она на мировую с тобой пошла. Но мы тебя все равно бы посадили, хоть ты и заплатил за все тут. Тебя знаешь, что спасло? Что на заводе «Комсомолец» парня того убили, рабочего…

— Это не парень, это дядя Валя, папа Иры Ивановой! — закричал я дяде Славе.

— Правильно, — солово уставился на меня участковый. — Дочка у того рабочего сиротой осталась. А тут еще ты, Риголета, вылез со своим ведром, да под наш милицейский праздник! Начальнику нашему и без тебя налетело как следоват за парня того, за рабочего. За то, что показатели у нас просели. И что прикажете делать? Второе убийство по пьяному делу за три дня! Вот и решили замять, не привлекать тебя, урода горбатого. Живи, бляха-муха, да за парня того убитого молись, который с завода «Комсомолец». Спас он тебя от тюрьмы. Спас, понимаешь?

И тут до меня стал смутно доходить смысл неумелых бабушкиных объяснений, как и почему Христос своей смертью спас всех остальных людей. Христос умер, как дядя Валя, а другие, как Риголета, из-за этого прощены, едят-пьют, солнышку радуются.

А потом… В памяти моей всплывают предновогодние дни, когда — «теперь уж точно, Санёга, хоть плыть, да быть!» — мы собирались ехать к маме, папе и Кате. Мороз был тогда в Егорьевске лютенький, но все же не до такой степени, чтобы отменять занятия в дошкольных учреждениях. Хотя вроде в ясли малышей из двухэтажного многосемейного дома не возили на саночках. Мы с бабушкой специально слушали вечером наше местное радио, в шесть сорок вечера, но про то, чтобы дети оставались завтра дома, ничего сказано не было.

— Малость не дотянул морозец, Санька, придется в детский сад иттить, — цокала языком бабушка.

— А может, не надо идти, бабушка? Мы же завтра едем на автобусе Егорьевск — Москва.

— Надо, Санька, за тебя же в детском саду деньги уплочены, десять рублей за месяц, не кот начхал, не хухры-мухры. Да я ведь и не отпросила тебя на завтра из детского сада. Нехорошо получится, не по-людски. Но я пораньше тебя заберу, с вещами приду — и прямо на станцию, там рядом, пешком дойдем.

Ранним утром мы шли при свете столбов по главной улице Советской, автобусы везли людей на работу, спереди водитель курил и выдыхал дым в окошко, а сзади автобуса такая же белая струйка выбивалась из торчащей наружу трубки. Я мечтал сунуть исколотые морозом щеки под какую-нибудь из этих дымных, теплых струй — поближе к папиросе или выхлопной трубе, согреть хоть немного лицо, утянутое шнурками цигейковой шапки и узелком платка.

— Да уж, Санёга, солнце — на лето, зима — на мороз, — приговаривала бабушка.

Мне ужасти как не хотелось разлеплять смерзшиеся губы, но любопытство, как всегда, пересилило — охота пуще неволи, как шутила бабушка.

— Это как так, бабушка? Солнце — на лето, а зима — на мороз? Скажи, — требовал я.

— Да очень просто, Санька. Самый короткий день и самая длинная ночь — позади, пережили уже, теперь день прибавляется потихоньку, солнышко дольше светит, лето впереди. А зима от этого сильнее злится, морозит людей — мол, я тут хозяйка, хоть режь меня, хоть ешь, а будь по-моему!

Мы пришли чуть ли не раньше всех, в прихожей-раздевалке была только бабушка Иры Ивановой. Значит, она уже здесь, эта девочка с косичками, бантиками и курносым носом!

Я пошел в игровую комнату и увидел Иванову, она сидела за столиком спиной ко мне и что-то рисовала в альбоме гуашью — в комнате повис неживой «медицинский» запах.

У меня было прекрасное настроение, я предвкушал, как буду сидеть в автобусе у окошка и смотреть на приземистые пустоглазые деревни, на горбатые, как Риголета, поля, на разрушенные, осыпавшиеся церкви с оголенными кустами на куполе, решеткой ребер куполов… Когда-то очень давно все это уже было, глубинная память сохранила эти мелькавшие за стеклом картинки. Мы ехали тогда с бабушкой в поезде из Вологды в Москву, потом — на автобусе в Егорьевск, а шел мне третий годик.

И везде были одни и те же виды из окна.

По случаю предстоящей поездки бабушка нарядила меня на славу: перед папой, мамой и Катей я должен буду предстать в синих байковых рейтузах, в желтеньком свитерке с оранжевой каемочкой на рукавчиках, в голубенькой пилотке с красным морским якорем… Соответственно, и в детский сад я заявился во всем этом блеске.

Я стоял за спиной у Ивановой и раздувался от довольства собой, пыжился от счастья. За время посещений детского сада я постройнел и вытянулся, и хорошо помню, как мог, втянув в себя живот аж до позвоночника, сомкнуть пальцы рук вокруг талии: средний к среднему, большой к большому. Так я и стоял, вобрав живот и сомкнув пальцы, ожидая, когда обернется Иванова. Но не дотерпел, выдохнул шумно, Иванова обернулась и выпалила от неожиданности без подготовки:

— Ух ты! Какой ты красивый!

— Да, — подтвердил я. И стал раскачиваться, упершись ладонями в соседние парты.

— Подойди, — сказала Иванова.

Я подошел.

— Зачем? — спросил я каким-то хриплым голосом, я чего-то страшно вдруг испугался.

— У тебя зубной порошок в уголке рта, — сказала Иванова буднично, деловито. — Вытри.