Бабушка - [82]

— Ну ты-ы-и-и! Перестань! Это я пою эту песню!

И я затыкаюсь.

Да нуси ее, пусть поет сама.

Дядя Валя смешно изображает на губах финальную сирену, провозглашает:

— Матч окончен!

Все мальчики, красные, шумно дышащие и распаренные в своих курточках, гурьбой идут к лавочке, дядя Валя несет изгвазданный мяч. Он разламывает большую шоколадку на дольки и раздает игрокам.

Я остаюсь без шоколадки.

Нет, все-таки пьяные дяденьки лучше, чем трезвые, вот если бы дядя Валя был пьяным, как все папы, он обязательно дал бы мне дольку, он был бы добрым.

— А почему Таисье Павловне одной — целую шоколадину, а нам только по две дольки? — спрашивает Чурихин — он мигом сжевал свой квадратик.

— Потому что Таисья Павловна уже большая, она взрослая женщина, — говорит дядя Валя нараспев, и я чувствую, что нашей воспитательнице такой ответ не нравится, он чем-то ее «докоряет», как говорили мы, детсадовцы, если кто-то кому-то вредил.

— Валентин, зачем же вы каждый день так много денег тратите на чужих детей? — спрашивает Таисья Павловна. — Мяч зачем-то купили. У нас есть мячи в детском саду, вы бы сказали, я принесла бы другой, вместо этого сдутого…

Воспитательница пинает носком своего сапога наш старый, измятый резиновый мяч.

— Вас жена ругать не будет за это?

И смотрит прямо в лицо дяди Вали.

— Не в деньгах счастье, — улыбается дядя Валя. — К тому же завтра на заводе получка, будут еще деньги…

И уходит с Ивановой, несколько раз обернувшись и помахав нам рукой.

Я смотрю вслед этим двоим, таким довольным и счастливым: высокий, с широкой спиной и вьющимися, кудрявыми вихрами увалень дядя Валя, непокрытый, ведет за ручку Иру Иванову, ее косички с голубыми бантиками потряхиваются в такт шагам, она гордо и прямо держит голову.

…В детском саду быстро выяснилось, что я, оказывается, леушня, до этого ни мама, ни папа, ни бабушка почему-то не обращали на эту мою особенность никакого внимания. И еще один мальчик в нашей группе — тот самый очкарик Левка Моисеев, он тоже леушня. Леушнями бабушка называла левшей. Да и не только бабушка, но и наша воспитательница Таисья Павловна.

— Ваш мальчик — леушня, — сказала она бабушке осуждающе, когда та забирала меня темным осенним вечером домой. — Он рисует левой рукой. Его надо переучивать. В школе ему особого учителя не дадут.

Я шел как побитый домой и понимал, что я снова — не как все, что я хуже всех. Спасибо Левке Моисееву, что он тоже не как все, я хоть не один такой на свет уродился.

Я уже привык писать и рисовать левой рукой, мне не хотелось переучиваться. А бабушка стращала, как всегда.

— Если ты не переучишься и не будешь писать как все, правой рукой, то тебе в школе будут ставить двойки и ты будешь плохо учиться, — говорила бабушка. — А в футбол можешь, как раньше, играть левой ногой.

Так я и играл потом всю жизнь левой ногой, так и осталась она у меня «основной», толчковой.

— Леушни, садитесь отдельно от всех остальных! — скомандовала воспитательница на следующий день.

И отсадила нас с Левкой Моисеевым за стол в углу. Мы посмотрели друг на друга, как двое людей, которым выпало одинаковое тюремное наказание.

— Давай водиться? — шепнул я Левке.

— Давай, — ответил очкарик.

На нем были все те же очки в черной оправе, с дужкой, перемотанной пластырем, потому что мама его работала медсестрой. И я нутром почувствовал бедность, схожую с нашей.

— Ребята, — верещала Таисья Павловна, — сегодня мы с вами начинаем учить буквы. Может быть, кто-нибудь уже знает какие-нибудь буквы? Поднимите руки!

Я знал весь алфавит наизусть и мог прочитать его на одном выдохе, за десять секунд — Пашка Князев специально брал дяди-Сережины часы с секундной стрелкой и на спор с Ленькой засекал время: уложусь я в десять секунд, как Борзов на стометровке? Я укладывался точь-в-точь.

И я поднял руку, Таисья Павловна поощряюще кивнула, я встал и увидел…

Наискосок от меня, впереди, сидела Иванова, она оглянулась и показала мне язык, и мне почудилось, что потом губы ее прошептали обидное слово: «Леушня!»

И я осознал, что недостоин того, чтобы знать алфавит лучше всех в группе, ведь я хуже других, я — леушня. Я спутался, сбился с дыхания, на котором уже собрался было выпалить весь алфавит автоматной очередью, я мямлил вразнобой: «мэ», «вэ», «тэ», а гласные буквы вообще не пришли мне тогда на ум.

— Молодец, — удивленно покачала головой Таисья Павловна. — Надо же. Садись. А кто-нибудь уже умеет писать буквы?

Я хотел снова вскинуть руку, даже издал какой-то звук, но тут встала Иванова.

— Я умею, — сказала она с таким выражением, что становилось ясно: она еще много чего умеет.

Я понял, что опоздал, и мне снова приоткрылось в тот момент мое будущее: ах, как много раз еще я буду опаздывать в своей жизни, а кто-то — успевать занять мое место…

Потом, на прогулке, я нелепо размахивал ручонками и доказывал девочке Ире, что умею писать не только буквы, но и слова, даже целые предложения, а этот алфавит несчастный я могу отбарабанить за десять секунд, как Борзов… Ира только фыркала и говорила: «Ну и что! Подумаешь. Пятерку воспитательница поставила все равно мне, а не тебе».

Похолодало, взрослые всё повторяли в разговорах: «Октябрьская», «Скоро Октябрьская». Нам перестали разрешать играть в футбол, и лужи подернулись льдом, к тому же дядя Валя перешел во вторую смену, и теперь он по утрам приводил Иру в детский сад, а забирала ее бабушка. Она тетешкалась с Ивановой, присюсюкивала: «Внученька! Ирочка! Солнышко!» Эта низенькая толстенькая бабулька с первого дня своего появления стала водиться с моей бабушкой, и я так понял, что они еще до войны работали вместе на фабрике.