Бабушка - [78]

А папина клюшка больно царапалась, если взять ее голыми руками. От нее были занозы на ладонях, и я надевал варежки даже летом. Зато зимой я стал вратарем Зингером — и не просто вратарем, а вратарем-гонялой. Мне дали это прозвище — Зингер, потому что у бабушки была единственная машинка «Зингер» на всю улицу, и братья Князевы знали об этом, ведь они часто приходили ко мне и видели, как бабушка строчит на машинке. Все взрослые, и даже Пашка с Ленькой, завидовали, потому что больше ни у кого в округе не было вообще никакой швейной машинки, не то что «Зингера».

Зимой я стоял в воротах очень хорошо, ведь на меня надевали огромные валенки с несколькими толстыми носками, один на другой, я научился расставлять мыски валенок в стороны, да еще и клюшка справа, поперек ворот, сделанных из маленьких горок снега. Такой самодельной папиной клюшки, как у меня, больше ни у кого не было, и я стыдился, что я снова не такой, как все, а бабушка говорила:

— Купить в магазине — это и дурак купит, а вот чтобы папа сам сделал, такого папу еще и поискать надо. Товарищев твоих просто завидки берут.

Я не верил в какие-то надуманные завидки, ведь у мальчиков были клюшки из магазина, а в магазине всегда лучше, чем свое, самодельное, потому что в магазине надо платить деньги.

Пашка Князев первым среди мальчишек нашего квартала стал изображать голос Евгения Майорова, и получалось у него очень похоже, а уж интонации самого популярного в то время комментатора мы знали назубок: голос взволнованный, в самые острые моменты — прерывистый и всегда — «с гнусью» в носу.

— Шайба у П-хетр-хова, пас налево… Бросок — го-ал! — очень похоже на Майорова гнусил и подвывал Пашка.

Я уже тогда понимал, что если бы Пашка вдруг ни с того ни с сего взялся так комментировать нашу игру в хоккей, не имея поддержки в лице (и в голосе) Евгения Майорова, то его просто побили бы и заставили замолчать. Потому что больше никто из дикторов не позволял себе так завывать и говорить в нос. Значит, недикторам уж тем более нельзя так говорить на людях, это неприлично.

И я дерзну предположить, что именно та повальная влюбленность миллионов болельщиков в невероятную для тогдашнего СССР майоровскую манеру выступать по телевизору навела Аллу Пугачеву на мысль подражать Майорову. Певица феноменально «загнусит» лет через пять, и тоже на всю страну.

Дорожку к успеху, сдается мне, проторил ей Майоров.

6

И вот у этой новенькой девочки Иры оказался всамаделишный папа!

Я сидел на лавочке, смотрел на мальчишек, игравших в футбол, и нет-нет да поглядывал через плечо на новенькую девочку. Интересно, будет она со мной водиться заместо сестренки Кати или нет? Наверное, нет. Ведь ее «папа привел».

До сих пор я не видел ни одного папы, который бы приводил мальчика или девочку в наш детский сад. У большинства детсадовцев пап не было вообще, а у кого были папы, те почему-то их в детский сад не провожали и домой не забирали. «Еще чего, — объяснила мне бабушка. — Он ребенка возьмет, а потом по дороге встретит кого-нито из товарищев и с ним вино пить будет. Нет, нельзя детей папам отдавать из детского сада. Мало ли что, под машину потом ребенок попадет, не укараулит его папа, на папу надёжа — как на ёжа».

— А почему на ёжика плохая надежда? — спрашивал я.

В сказках ёжик всегда был добрым героем, положительным, а тут…

— Потому что, Саша, есть такая поговорка: «Я верю всякому зверю, а ежу — погожу». Вот почему на ёжа плохая надёжа. Как на папу пьяного.

И я видел только сердитых, усталых, крикливых мам, а еще чаще — толстеньких, румяных и добрых бабушек.

А тут — папа. И не просто папа, а всем папам — папа!

У-ух, какой же это был папа! Высокий, трезвый, веселый и очень добрый. Я сразу изменил свое мнение о трезвых — выходит, и они могут быть очень хорошими. Конечно, Ира Иванова правильно воображала и задавалась, раз у нее такой папа. Она говорила свысока, отстраненно и надменно: «мой папа», «у меня есть папа»… При этом она знала что-то такое… Она знала больше, чем я, это точно. Это чувствовалось во всем ее поведении и очень меня злило. Да, она знала, что у большинства девочек и мальчиков нашего детского садика нет папы. И то, что у нее он есть, само по себе уже делает ее существом высшего порядка. У нее есть папа, и он не сидит в тюрьме, как у других детей, не развелся с мамой, как у третьих, не пребывает в непрерывном запое, как у четвертых, не умер от водки и не убит по пьяному делу, как у пятых. Когда я попытался сказать ей, что у меня тоже есть папа, она ответила равнодушно-презрительно: «А вот и неправда. Твой папа и мама уехали. А тебя оставили бабушке. Я все знаю».

Я тогда очень был сердит на бабушку, я думал, что это она все рассказала про меня. Бабушка божилась, давала истинный крест, что она ничего такого никому не говорила. Я ей не верил, взрослые всегда обманывают детей, они думают, что дети ничего не понимают.

А на самом деле, конечно, в нашем городе и без бабушки все про всех всё знали. А уж про городское начальство — тем более (а мама, заместитель редактора газеты «Знамя труда» и член бюро горкома партии, безусловно, таковым начальством считалась безоговорочно). Совсем недавно Ленька Князев, которому не нравилось, что за меня заступается его старший брат Пашка, а самого Леньку все время учит уму-разуму, сказал мне: «Почему вы так плохо живете, ведь у тебя мама — большой начальник в горкоме? Мне моя мама все рассказала, а у вас даже газа нет, а у нас есть, папа сделал». — «Неправда, мы хорошо живем! Давай драться!» — кричал я с обидой, а сам знал, что Ленька говорит правду, что живем мы очень плохо. От Ленькиной правоты мне было еще обиднее.