Бабочка на асфальте - [10]

— Нет! — Категорически заявила жена. — Неизвестно, когда ты вернёшься, а мне тут одной не справиться.

— Да ты посмотри вокруг, сколько одиноких женщин с детьми живут. Скоро вернусь.

Заберу маму и приеду, она давно просится с внуком понянчиться.

— Ещё чего придумал, я и свою мать не беру, а то ещё твою на голову сажать. Где это мы тут разместимся в одной комнате? Разве что в постель к нам положишь.

— Бабушка с Лёнечкой посидит, а ты на работу сможешь выйти.

— Куском хлеба попрекаешь, на работу гонишь, я, выходит, тебя объедаю?

— Ты ведь сама хотела, говорила: на работе легче, чем дома.

— Что ты там роешься в шкафу?

— Ищу полотенце с собой в поезд взять.

— Отойди от шкафа, ничего там твоего нет. Отойди, говорю, никуда ты не поедешь!

Рабинович увидел на побелевшем от злобы лице жены мутные пятна глаз, жёсткие космы волос, угловатые, как у мужика, плечи. И тут он, рассчитав движение, быстро, одним рывком сдёрнул с вешалки пальто и ринулся к к двери.

— Маменькин сынок! Ищешь, где полегче. Тебе там курочку с рыбкой фаршированной приготовили. Сволочь! Эгоист! Жид! — Вопила вдогонку жена.

Вытянувшись на верхней полке вагона, Давид смотрел в потолок, прислушивался к мерному стуку колёс и ликовал по поводу своего освобождения — теперь его не настигнет окрик жены, вспышка её внезапной ярости. Под мерное покачивание вагона расслабился, задремал. Стук колёс стал пропадать, будто поезд буксует на месте.

Давид открыл глаза, нет — едет, за окном тянутся безлюдные, бесхозные поля, выплыла бревенчатая развалюха — кто-то дом начинал строить или амбар, потом бросил эту затею — одному не обжить эти пространства. Болело сердце за мать — как она там одна. Боялся и за сына, вдруг жена заберёт его и уедет в свой Ленинград. Почему-то вспомнились первые дни, медовый месяц, когда они целовались в каждом закутке. Он тогда от радости не мог усидеть на месте, не ходил — бегал, всё время о чем-то рассказывал, смеялся и с ужасом думал: «А ведь могли не встретиться». «Может ещё всё образуется, мама поправится, со временем переедем в Москву, будем ходить в театр».

Давид застал мать в постели. Осунувшаяся, обессиленная она смотрела на сына светящимися любовью глазами, дотрагивалась до его руки, словно хотела убедиться, в самом ли деле сын её вот здесь — рядом. Измождённое болезнью и одиночеством лицо, побелевшие волосы, не вязались со счастливым сиянием голубых глаз. На столике возле постели — фотографии внука, все, которые Давид посылал чуть ли не с первого дня рождения Лёнечки. «Я с ним разговариваю, — улыбнулась мать, — говорю, чтобы хорошо кушал, маму слушался и никуда не лазил, а то можно упасть».

Давид смотрел на истончившееся тело матери, высохшие вздрагивающие руки, и в первый раз увидел в ней четырнадцатилетнюю девочку, какой она была на единственной её фотографии. Мягкий овал лица, легкие светлые волосы и вопросительный взгляд обиженного ребёнка. Потом вспомнил мать в старой синей кофте с облезлой меховой опушкой на воротнике. Сгорбившись над столом, она тонкими кисточками раскрашивает розовые пластмассовые брошки, изображавшие кисть руки с букетом цветов. Розовой оставалась только кисть руки, букет раскрашивался красным, синим, зелёным, жёлтым лаком и получались очень даже правдоподобные цветы. Он помогал ей, они сидели до тошноты, до обморока. В доме всегда пахло ацетоном. Краски и мешок пластмассовых брошек приносил Борис Соломонович. У него была деревянная нога и Орден Красной Звезды. Он же забирал готовый заказ.

После широких волжских просторов густо поставленные домики в Московском районе Черкизово кажутся особенно скученными. Первые дни Давид радовался возвращению, будто и не уезжал. Всё осталось по-прежнему; вот только вместо керосинки на двух кирпичах в крохотной прихожей, она же и кухонька, стоит теперь двухкомфорочная газовая плита. Грел душу всё тот же синий вьюнок за окном, старая выцветшая портьера и самодельный буфет, под стеклом которого выставлены серебряные рюмочки — мамино приданное, из них так ни разу и не пили — не случилось большого торжества.

Спустя неделю Давид затосковал, всё чаще представлялась встреча с сыном — Лёнечка обхватит его шею, прижмётся и замрёт. О том, чтобы ехать сейчас с матерью в Сталинград и речи не было, она тут же почувствует себя лишней в его семье. Оставить маму здесь одну тоже нельзя. И вдруг телеграмма от жены: «Возвращайся немедленно». Пока соображал, что бы это могло значить, снова телеграмма: «Или сейчас или никогда». Через три дня в дверь постучали, Давид открыл — перед ним стояла Дарья Александровна, соседка из Сталинграда. Не успел удивиться неожиданной гостье как выскочил на него, вопя от радости, Лёнечка.

— Ну вот, а говорил спрячешься, — смеялась, доставившая на дом бесценный подарок, курьерша.

— Кто там? Кто пришёл? — донесся слабый, встревоженный голос мамы. В следующее мгновенье она всматривалась в мальчика на руках у сына.

— Нельзя же так сразу, — бормотала за спиной Давида Дарья Александровна, — дайте ей что-нибудь сердечного, не только с горем, но и с неожиданной радостью не всегда можно справиться.