Бабки - [8]

Как-то Ягарья сказала:

– Нельзя знать свою долю наперед. Это тяжкое бремя. Вот я знаю свою, оттого мне и тяжело на душе. Я не знаю точных дней и времени, но в общем события видеть могу. То ли дело дар – видеть, что уже было. Чего такого в том, что уже прошло, и не изменить? Когда меня просят предсказать судьбу, я почти всегда отказываю. Негоже человеку Бога обманывать.

Но то, что война надвигалась, Ягарья Павловна знала наверняка. И всем своим в усадьбе своей говорила об этом. Люди в деревне, как и во всей стране, могли догадываться об этом. А враг готовился.

Как только снега сошли, девицы в усадьбе принялись землю копать да засаживать ее семенами и рассадой. Работали все, работали много, работали больше обычного. Цыпляток больше развели, бычка, что под Рождество родился, оставили. Кабанчик, которого Павловна осенью прикупила, перед тем, как на засол пойти, после себя от свинки их оставил потомство: семерых розовых поросяток. А еще погреба ширились под домами бревенчатыми. Давно уже девицы те научились мужской работе. И пару деревьев, пускай и работали долго, но повалить смогли. Да за зиму из них лавок настругали. И хотя у мужчин лучше бы вышло, зато все сами, никому не заплатив и ни от кого укоры не выслушивая за то, что они не такие, как все.

А в Гобиках все насмехались над ведьмами. Некоторые даже хотели заявить на женщин, что жили под лесом, «куда следует», проверить, есть ли у них документы какие. Да только боялись проклятий за то навлечь на себя. И верно боялись. Не все добрыми в усадьбе были, как Ягарья, и чары свои на месть тут же бы направили. Потому Ягарья и держала всех подле себя, чтобы избежать острой вражды с людьми. Знала, что, коли она попустит девиц своих, то не избежать беды. А молва за спиной – то пустое. Больше им костей перемоют, меньше потом эти самые косточки болеть будут.

Настя иногда ботиночки свои на каблучке надевала, да шляпки, из города привезенные – когда в Гобики ходила с остальными. А один раз ее Ягарья в район взяла с собой.

– Не Челябинск, это, конечно, – улыбаясь, сказала Павловна, – но девушке нужно бывать в том обществе, где она может показать себя. Это полезно для сердца. Кому нужна печальная девка, которая, кроме огорода и посуды грязной не видит ничего? Такая и себя любить перестает, а мы должны любить себя, иначе все пропало. Понимаешь?

– Понимаю, Ягарья Павловна, понимаю, – ответила Настя. – А ты то сама где родилась? Не в усадьбе своей, это точно. Ты говорила, что в пятнадцать лет туда приехала. Откуда?

– Давно это было, – сказала Павловна, – давно… В столице я родилась, когда еще столицей был Санкт-Петербург. Отец любил меня очень. Знал он, как и твой батька, что мама моя не такая, как все, и любил ее за то пуще обычного. И гордость его пробирала, что и дочка у него способная растет. Вот только матушка моя рано умерла, хотя больше твоей Бог ей отмерил. Мне было десять. Болела она долго, всю зиму тогда в лихорадке пролежала. А после и умерла. Осталась я на попечении отца и бабки своей, его матери. Злая она была. И устоев не таких, как мама моя, придерживалась. Отец решил, что не сможет сам меня воспитывать, думал, что девочке обязательно женщина нужна. Эх, папенька, лучше бы ты меня один растил…

– У нас с тобой судьба схожа, правда?

– Правда, Настасья Петровна, вот только я ушла из дома при живом отце. Бабка вынудила…

– А что же отец? – спросила Настя.

– Разболтались мы с тобой, – сказала Ягарья, оставив Настю без ответа на вопрос. – Пора домой возвращаться.

Все дольше и дольше солнце вечерами землю освещало. Лето близилось, а с ним и тревога у Павловны.

– Баба Феня, – сказала она как-то, – что ты скажешь? Что нас ждет?

– Ох, Ягарья, не знаю. Толком сказать ничего не могу, – ответила та.

– Вот и я так же. Вижу, что тьма наступает, а что в той тьме – не пойму. Хочу разглядеть, кого она заберет с собой, и не видно.

– Боюсь, – сказала старушка, – что оттого не видно, что слишком многих тьма поглотит. Когда лиц много, трудно каждое разобрать.

– То-то мне и страшно, Фекла Филипповна. Боюсь, что девчушек своих не сберегу.

– В другой час я бы сказала тебе, чтобы ты не надумывала попросту. Но не сейчас. Доверься Богу и своему чутью. Оно не подведет тебя в нужный момент. А бабы наши… Они сильные. Даже те, кто еще пешком под стол ходит.

– Мне приснился мой дом, баба Феня, – сказала Ягарья, – мой родной дом. И бабка моя, ведьма проклятая, тоже приснилась. Сказала мне во сне, что давить нас, русских надо, и плюнула мне под ноги.

– Не серчай на нее, – ответила старушка, – ее давно уж нет среди живых.

– Оттого и верю, что сон вещим был, – сказала Павловна, – а как иначе? Чего б она сейчас ко мне приходила? Баба Феня. Скажи мне, кого ты видишь после меня?

Серьезно так поглядела ведунья старая на Ягарью, в глаза ей заглядывала, а видела душу.

– Только не томи, прошу, – взмолилась Ягарья, – знаю я, что не пережить мне войну эту. Посоветуй, Филипповна…

– Много среди вас достойных, – сказала наконец баба Феня, – много умных, много тех, кого Бог даром щедро наградил. Но нельзя выбирать умом и взвешивать, кто мудрее или ценнее. Когда момент придет, ты поймешь. А коль не поймешь, доверь им это. Они сами выберут ту, что будет заботится о них.