Бабье лето - [25]

Князь приостановился на мгновение, откашлялся и начал снова. Все слушали, казалось, с большим вниманием. Губернатор даже для приличия отодвинул от себя свою тарелку. Галдин украдкой смотрел на Анастасию Юрьевну.

— Господа дворяне! — с новой силой крикнул князь.— Пойдем охотно и с гордостью на этот высокий призыв. Уступая, когда это явится необходимым, места свои на почве государственного служения, оставаясь всегда готовыми пойти на клич державного вождя в защиту родины своей, вернемся же и к поместьям нашим, послужить на мирной оскудевающей ниве! Не разорять, а поднять продуктивность земли родной развитием промышленности и культуры в сельском хозяйстве надлежит нам. Постараемся примером своим на деле вновь завоевать руководящее значение благородного российского дворянства; своим влиянием мы отдалим сельское население от пагубного подпольного влияния, путем просвещения в духе нравственно-религиозном, а следовательно, и патриотическом, поведем народ русский. Мы призовем вновь нашу деревню к жизни культурной: ремесло, кустарная промышленность, искусство и наука (на этом месте князь смущенно запнулся, но, сейчас же оправившись, продолжал с возрастающим подъемом) найдут себе широкое развитие на месте — в деревне, не отрывая от земли такую ужасающую массу здоровой силы, идущей в город на жалкий заработок. Примером такого благородного служения родине служит нам наш милейший Карл Оттонович (князь мило улыбнулся в сторону хозяина), и я надеюсь, явятся еще новые силы, которые поддержат нас. (При этом генерал взглянул на ротмистра. Галдин придал своему лицу внимательное выражение.) Я кончил, господа, и предлагаю всем вам крикнуть «ура!»

Князь высоко поднял свой бокал. Лицо его было вдохновенно.

Все нашли речь его великолепной, вполне соответствующей действительности; поздравили кстати Карла Оттоновича с прелестным хозяйством и почувствовали повышенную энергию и желание работать на плодотворной ниве.

— Великолепно, восхитительно! — кричал прокурор.— Но не думает ли хозяин, что волчата заждались нас?

Это восклицание еще больше воодушевило гостей. Все поднялись из-за стола.

Показав глазами, чтобы Галдин следовал за нею, Анастасия Юрьевна поспешно прошла в полутемный будуар свой и там, обернувшись к нему, привлекла его к себе и молча, в порыве переполнявших ее любви и счастья, прижала его голову к своей груди.

XXI

Анастасии Юрьевне во что бы то ни стало захотелось поехать в Витебск вместе с Галдиным. Как ее ни отговаривал от этого Григорий Петрович, она настаивала на своем. Наконец, она даже сказала, что если он не поедет с нею, значит он ее не любит. На нее все чаще нападал страх за его любовь; она стала больше нервничать и делать много рискованных вещей. Так, она недавно приехала в Прилучье без мужа и, конечно, вся дворня это видела.

— Я хотела посмотреть, как ты живешь,— робко оправдывалась она.— Мне так хотелось это, я думала, что ты не очень рассердишься на меня…

— Конечно, я не могу сердиться на тебя, но неужели ты не понимаешь, что этим себя ставишь в неловкое положение и усиливаешь слухи, которые и так распускают про нас! Не думай, пожалуйста, что я боюсь, ты сама знаешь, как мне тяжело скрываться, но ведь надо делать что-нибудь одно — или прятаться, или откровенно во всем сознаться мужу. Последнее гораздо больше мне по душе, и я не понимаю, что тебя останавливает…

Он был очень взволнован. Даже прошелся несколько раз по комнате.

Она смотрела на него с нескрываемым восхищением.

— Я всегда повторял и буду повторять, что такое положение долго продолжаться не может. Оно тягостно для меня, обидно, и более того, ничего не обещает впереди. Мы не в Петербурге, где можно спрятаться; здесь мы у всех на глазах, и неужели ты думаешь, не найдутся гнусные люди, которые рады будут сделать какую-нибудь пакость, пуститься даже на шантаж. Я очень прошу тебя — подумай об этом! Мне больно сознаться тебе, но, право, наши встречи с тобой, кроме наслаждения, которое они дают, приносят мне всегда тяжелое чувство виновности… то, что я вор,— вор поневоле, и ты не знаешь, как это больно!

Глаза ее потухли, она ответила глухо:

— Конечно, я знала, ты уже тяготишься мною!

Он сжал кулаки от досады. Он так хотел, чтобы его поняли, чтобы сознали необходимость совместной жизни — конечно, уж не потому, что она ему в тягость! Какие дикие мысли рождаются в голове этих женщин!

— Да что же это, наконец! — воскликнул он, останавливаясь перед нею.— Зачем ты себя и меня мучишь! Кто говорит тебе об охлаждении? Ведь желая, чтобы все изменилось, чтобы ты стала мне настоящей женой, я только и думаю о нашей любви!

— Но это невозможно!

— Почему невозможно? Я сам поеду к нему и расскажу все. Он должен же будет понять, в чем дело…

— Он никогда не согласится на это,— настаивала она.

— Почему? Во всяком случае, его можно заставить! Что за вздор!

— Нет, нет, ты его не знаешь… Он никогда не согласится… Он… нет, не надо даже думать об этом…

— Но объясни же мне…

Она притянула его к себе и спросила:

— Так ты мне скажешь, когда разлюбишь меня?

— Зачем это говорить… я так далек от мысли…

Она перебила его: