Бабье лето [повесть и рассказы] - [6]

Утром стала собираться в дорогу. Напекла Валиных любимых крендельков, сварила клубничного варенья, зажарила курицу.

Петровна, которую Клавдия попросила домовничать, пришла в день отъезда, как только подоили коров. У старухи единственный сын работает в РТС, дома почти не бывает. Двое старших сыновей погибли на фронте. Тошно одной сидеть в хате, вот и ходит домовничать, кто позовет.

Она вошла, перекрестилась на пустой угол и села к окну, высокая, прямая, с желтым, как пергамент, лицом.

— Надолго собираешься?

— Там видно будет, — уклончиво ответила Клавдия. — Ну, а как сын? Жениться не думает?

— Пока что-то нет! А надо бы, — старуха вздохнула, — охота внучат дождаться. Гляди-ка, ты раньше моего бабушкой станешь.

— Рановато Вале. Пусть хоть маленько погуляет.

«Неужто уже в бабушки пора? — подумала с горечью Клавдия. — Я еще и жизни-то не видела. Только и знала, что огород да базар».

Старуха следила за сборами Клавдии недоброжелательным взглядом.

— Другие, которые уезжали, так обратно просятся.

— Негде жить, вот и просятся.

— В гостях хорошо, а дома лучше.

— Кабы в гости, а я, поди-ка, к своим еду.

— То-то и оно, — неопределенно протянула старуха и немного погодя добавила: — Была бы мать жива, так не посоветовала бы.

Клавдия обозлилась:

— Хватит с меня советов. Не вы ли с мамашей за Геннадия меня сватали?

Старуха поджала губы оборочкой.

— Что, плохо жила?

— А то хорошо?! Людям в глаза стыдилась глядеть. Как напьется, так и начнет кулаком разговаривать. Никто не знает, сколько я синяков сносила. — Клавдия всхлипнула. — Не вы ли меня с мамашей водой отливали, когда Геннадий чуть не до смерти прибил! — с холодной яростью закричала женщина, вытирая слезы. — Пропади она пропадом, такая хорошая жизнь!

Петровна растерялась.

— Да чего уж расстраиваться? В чужую душу разве влезешь? Мужики-то они все, почитай, такие. А ты собирайся, не то опоздаешь. Давай подсоблю.

Вышла Клавдия из дому ясным, погожим утром. Ночью лил дождь, и небо, словно выплакав всю свою синь, нежно голубело. Сразу за деревней, по левую сторону дороги, раскинулось огромное, глазами не охватишь, черное, вздыбленное под парами поле: там, на горизонте, где, казалось, небо опрокидывается па землю, переливался дымчатый ручеек — марево. Справа от дороги, в небольшом, покрытом ряской озерке, плескались утки. За озером, на бугре зеленели хлеба.

«До чего же хорошо, — подумала Клавдия. — Сколько тут хожено-перехожено, и все-то знакомо».

Вон три березки, что стоят на развилке дорог. Не раз Клавдия еще девчонкой, возвращаясь из лесу, укрывалась под березками от дождя.

Вон зубчатая лиловая кромка леса. Видывала Клавдия леса на Урале. Спору нет — могучие, вековые. Но родные леса, хоть их за день вдоль и поперек пройдешь, — милее сердцу. Уж больно они веселые, говорливые, со светлыми лужайками, поросшими высокими травами и ярко-синими колокольчиками.

Все родное с детства, привычное. Даже сердце защемило. Как еще в городе поживется? Но вспомнила «бельмо на глазу» и отогнала ненужные мысли.

До станции оставалось рукой подать, когда заметила на кукурузном поле пестрые кофточки и белые платки. Клавдия узнала звено Ольги Плетневой, женщины еще молодой, бойкой и острой на язык. Не хотелось с ними встречаться. Но обходить — далеко. Тяжелые сумки и без того оттянули руки. Женщины отдыхали, расположившись у дороги. Увидев Клавдию, они замолчали.

«Про меня говорили», — подумала Клавдия, прибавляя шагу.

— В город подалась? — спросила Ольга. Глаза ее откровенно смеялись. Озорные, очень светлые, не то голубые, не то зеленые, под круглыми бровями, они как бы говорили: «А мы, голубка, видим тебя насквозь».

У Ольги особая слава в колхозе. Ее не зря зовут артисткой. Кого хочешь представит. Этой ее особенности побаивались больше, чем Никодимушкина языка.

И сейчас Клавдия со страхом ждала — вдруг Ольга при всех, как Никодимушка, начнет ее передразнивать. Но Ольга спросила и, не дожидаясь ответа, вполголоса заговорила с Зинаидой. У этой язык что жало… Маленькая, худая, с преждевременно увядшим лицом, она в работе не знает усталости. Зато уж лентяям и колхозным нахлебникам от нее достается. Она их громит и на собрании, и в магазине — где придется.

— К дочке я. На жительство хочу перебраться, — с готовностью откликнулась Клавдия.

Отозвалась лишь одна Полина (тоже еще в девчонках на посиделки вместе бегали), полная женщина с круглым веснушчатым лицом.

— Оно конечно, чего тебе тут одной делать.

Сказала так, что не поймешь: пожалела или попрекнула.

— Пойду. Кабы не опоздать на поезд. — Клавдия подхватила сумки и поспешно зашагала. Ноша вроде вдвое потяжелела. Клавдия чувствовала взгляды женщин — насмешливые и осуждающие. Сначала было тихо, а потом, похоже, Ольга что-то сказала, и все засмеялись. И снова кольнула мысль: о ней, наверное. И как бы в подтверждение своей догадки, услышала злые слова, брошенные надтреснутым Зинаидиным голосом: «Баба с воза, кобыле легче».

Нет, дальше здесь жить нельзя. Пусть уговаривать будут — не останется! Да и кто ее станет уговаривать? Кому она нужна? Матвей и тот… Нет, сюда она вернется только затем, чтобы распродать имущество.