Бабье лето [повесть и рассказы] - [4]

— Оставьте его себе, мамаша! На что оно нам? У нас два есть, и хватит. Солить нам одеяла, что ли?

Валя согласилась с мужем. Клавдия обиделась. Для кого, как не для дочки, она все приобретала? Сколько попреков терпела, а им, выходит, это трын-трава.

На другое утро Клавдия чуть свет отправилась на рынок в районный центр. Прежде она ездила в город. Но в последний ее приезд Валя, избегая смотреть матери в глаза, сказала:

— Понимаешь, мама, папаша с мамашей (так она называла свекра со свекровью) оба партийные. Они осуждают кто так вот… торгует.

— Я ведь не ворованное продаю, а свое собственное, — вспыхнула Клавдия.

— Они говорят… в колхозе надо работать.

Больно уязвили даже не слова дочери, а то, что она, выходит, стыдилась ее, матери. Клавдия ничего не возразила, но ездить в город перестала.

Торговать Клавдия привыкла с детства. Ее мать, выдираясь из нужды, постоянно что-нибудь продавала: ягоды, грибы, веники, всякую всячину.

Обставляет свою торговлю Клавдия со вкусом. Вот и сегодня она пришла, когда столы еще пустовали. Заняла излюбленное местечко, с краю у центрального входа. Постелила светлую клеенку. Корзину с клубникой прикрыла белоснежной марлей. Выложила из ведра на чистое полотенце яйца — крупные, одно к одному (мелкие оставила дома). Овощи лежат нарядной горкой: тут и огурцы, крепкие, в пупырышках, и желто-розовые пучки моркови, зеленый лук, а в чашке с водой — букетики укропа.

Но, пожалуй, более всего привлекала покупателей сама Клавдия. Миловидная, опрятно одетая, улыбающаяся, с ласковым говорком. К ней то и дело подходили. Она не жилилась из-за копеек, не торгуясь уступала.

Отсчитав покупательнице десяток стаканов клубники, она добавила еще и сказала:

— А это от меня. Кушайте на здоровье.

Высокая худая тетка с подвязанной щекой, торговавшая рядом, давно уже косилась на нее. Наконец не выдержала и с тихой злостью проговорила:

— Скоро уж, милая, мы с тобой отторгуемся.

— Это почему же?

— Первомайцы ларек строят, будут своими овощами торговать и всякой разностью.

— Ну это еще улита едет. Который год его строят.

— Да ты погляди, разуй глазки, — не унималась та.

Клавдия взглянула по направлению, указанному соседкой, и тотчас же забыла и о ней и о ее словах.

Подле грузовой машины, из которой выгружали доски, стоял Матвей и разговаривал с мужчиной в парусиновом костюме. Видимо, Матвей пришел с другого конца рынка, иначе она бы его заметила.

К великому удивлению соседки, Клавдия торопливо собрала все и, не прощаясь, заспешила к выходу.

Забежала к знакомой продавщице из магазина и уступила ей чуть ли не за половинную цену яйца и клубнику. Овощи повезла домой.

В вагоне, обычно словоохотливая, Клавдия ни с кем не разговаривала. Сидела в уголке и, не отрываясь, смотрела в окно.

Собственно, чего она испугалась? Что Матвей увидит, как она торгует? Да что она в самом деле, ворует, что ли? Своими руками заработанное продает.

И все же никакие доводы не успокаивали.

Все в этот день, как нарочно, не ладилось. Взялась платье кроить — выкройки не нашла.

Села за письмо к Вале.

— «…Одна я теперь, доченька. Не с кем посоветоваться. Не с Муркой же, — выводила Клавдия неровные, с загибом книзу строчки. — И есть-то одной неохота. Кусок поперек горла застревает. Опять же, что у меня на сердце, некому высказать.

Сильно беспокоюсь насчет покоса. Чем зимой скотину кормить? Да это все бы ничего. Скучаю я по тебе, доченька. Другой раз за весь день ни единого словечка не вымолвлю. Для кого же я старалась, все припасала, коли и тебе это, дочка, не нужно…»

Клавдия вытерла слезинку, покатившуюся по щеке, и продолжала:

«…А сама про себя так думаю — жизнь моя вроде задаром прошла. С Геннадием радости у меня не было, а хорошего человека обидела. Может, он из-за меня и свою судьбу не устроил…»

Клавдия посмотрела в окно. Листва яблони, что заглядывала в хату, задрожала и слилась.

Женщина провела рукой по глазам. Медленно, шевеля губами, перечитала письмо и разорвала. Поймет разве Валюша?! В молодости самому ошибиться нипочем, а с других ой как правду взыскиваешь. Решила написать в другой раз, когда на душе полегчает.

«Схожу-ка я в магазин, — подумала Клавдия. — Может, от баб что про покос услышу».

Надела шерстяную юбку, шелковую кофту. Голову повязала крепдешиновой косынкой. Не лежать же зря добру.

Улица будто вымерла. Ни души. Хаты словно задремали под соломенными крышами. Куры в дорожной пыли трепыхаются. Телята на ходу спят. И ребятишки куда-то подевались.

Нет деревни красивее их Дмитриевки. Другие деревни — голые. В жаркий день ходят старики вокруг хаты: куда тень — туда и они. В Дмитриевке идешь по улице, а из садочков белые хаты выглядывают. Сияют свежевыструганными желтыми бревнами новые срубы. Издалека можно приметить красную крышy школы. Вокруг школы сад. Правда, не вошел он пока в силу: стволы деревьев тонкие, кроны прозрачные. Но уже гомонят в саду птицы.

Клуба же такого, как у них, пожалуй, нет во всем районе. Особенно хороши две колонны у входа. Какую-то торжественность придают они зданию.

Но к чему пашут землю подле клуба? Ах да, говорят, здесь будет парк.

Невольно припомнился Клавдии давний осенний вечер. Шли они вместе с Матвеем. Кое-где горели в хатах неяркие огни. Густая непроглядная мгла сковывала движения. Под ногами хлюпала грязь. А Матвей говорил: «Погоди, Кланя, построим свою электростанцию. Осветим не только хаты, но и улицу. Вот там построим двухэтажную школу, — он показал рукой в сторону пустыря, поросшего бурьяном и лопухами. — Рядом с конторой будет клуб, белый, с колоннами. Раньше во дворцах были колонны, и у нас будет свой дворец».