Азиаты - [6]

— А я есть чертовски хочу, не ужинал. Вели накрыть стол. Чего-нибудь горячего, и венгерского можно.

Через минуту-другую он, накинув на плечи Екатерине плед, вышел на палубу и сел к столу, усадив её напротив. Стягивая плед у подбородка, царица пожаловалась:

— Комаров тут бог знает сколько… да крупные какие!

— Над чем это вы смеялись с кузиной? — спросил, опорожнив рюмку, Пётр, зажёвывая холодной бужениной. — Я там с людьми о сердитых делах говорил, а вы — хи-хи да ха-ха-ха!

— Не говори, насмеялись мы с ней вдоволь. Пришла в сумерках. Бросилась целовать мне руки и в слёзы ударилась. «Опозорил меня… Не успела в Астрахань ногой ступить, а уже опозорил». Спрашиваю, что с нею, а она в ответ: «Артемий опозорил! Ездил послом к шаху в Исфагань с метрессой… с развратницей здешней, астраханской. Персы брезгливо плевались на неё, а ему всё нипочём!»

— Неужто Артемий девицу с собой возил? — не поверил Пётр.

— Ещё какую! Если верить твоей кузине, то развратнее её в Астрахани другой девки нет. Прибежала кузина к тебе с жалобой, чтобы ты сослал на каторгу эту метрессу, но я её охладила. Сказала, что Артемий ездил в Исфагань четыре года назад, тогда ты ему и во сне не снилась. А она своё: «Он человек высоких дворянских кровей, потому должен знать, что когда-нибудь женится на высокородной дворянке».

— Сашка, небось, прежде чем к нам на корабль пожаловать, Артемию все свои обиды высказала, — предположил Пётр.

— Ещё как! Не только высказала, но и пощёчину залепила. А он и глазом не моргнул, только удивился: «Да ты что, Сашуля, со мной были только обезьяны, подаренные шахом. Старый павиан с длинной шерстью до половины спины, и чёрная мартышка с сивой бородой».

Пётр брови приподнял, дивясь изворотливости Волынского, и царица защебетала ещё озорнее;

— Помнишь, сразу по возвращении из Персиды Артемий письмо мне прислал? Достал, мол, для тебя матушка-государыня арапа с арапкой, но поелику арапка беременна, то пришлю их всех, когда она разродится. Вспомнила я о его письме, да и сама усомнилась. Говорю кузине: «А может, Артемий и арапку обрюхатил?» Сказала и сама своих слов испугалась, а кузина вздрогнула и принялась хохотать. Глядя на неё, и я рассмеялась. Вот тогда ты и услышал наш смех.

— Арапку, говоришь? — переспросил Пётр и тоже засмеялся от души.

II

К середине июля по большому волжскому протоку Бахтемиру потянулись к морю ластовые суда с провиантом и боеприпасами. Сопровождали их в восьмивесельных шлюпках матросы. Береговая служба ставила по протоку красные буи, чтобы не наскочил какой-либо корабль на мель. Восемнадцатого июля снялись с якоря флагманский корабль, на котором находился генерал-адмирал Апраксин — командующий флотом, за ним боевые галеры, а вскоре и царский «Орёл» пока что с убранными парусами, на буксире, двинулся следом. Царь с царицей, астраханский губернатор, несколько свитских офицеров стояли на корме. У штурвала — капитан бота подпоручик Золотарёв. День был жаркий, в дельте Волги стояла влажная духота. В высоких тростниках и на болотцах по берегам Бахтемира властвовал птичий гомон. С криком над реями проносились чайки, иные вились у борта. Екатерина, беря из рук Волынского кусочки азиатской лепёшки, бросала птицам.

— Вот прожорливые твари, — беззлобно ворчал Волынский. — Там-то, на Балтике, чайки, небось, не такие, матушка-государыня?

— Чайки, как и люди, везде одинаковы, — отвечала беспечно царица. — Только и думают о своём чреве. Наглые птицы. А вороны ещё хуже. У Строгановых в Нижнем, перед отплытием в Астрахань, кидала я голубям из окна корм. Слетелись к ним воробьи и несколько ворон. Сыплю я из окна пшеницу, а сама думаю, неужто и вороны зерно клюют? Только так подумала, вдруг вижу — ворона тюкнула носом по голове голубя, другие вороны к ней подскочили и начали терзать голубка. Разодрали на части. Я даже прослезилась от жалости…

— Да уж, матушка-государыня, ворона — зверь — птица, хуже шакала. Помнится, четыре года назад, когда я с посольством из Персии возвращался со слоном и обезьянами, так эти твари житья слону не давали, прямо из-под хобота еду выхватывали.

— То-то он у тебя и сдох, бедняга! — заметила царица и засмеялась, отчего озорные её глаза молодо заблестели и на щеках появились ямочки. Волынский смутился:

— Сдох позже… в Астрахани… Обер-комендант Чириков слона перекормил арбузами. Бывший губернатор простил ему сей грех, но, ей-богу, государыня, будь в ту пору я на месте его, содрал бы я с него за индийского слона три шкуры. Спасибо, шах Хусейн другого слона прислал государю, а то быть бы мне битым царёвым батогом.

— Успеется ещё, — пообещал Пётр, слыша разговор царицы с губернатором. — Грехов у тебя, Артемий, по десятку на день, а благих дел — шиш с маком.

К вечеру корабли начали выходить к Бирючьей косе, занимая небольшие морские лагуны. Загорелись огни на Четырехбугорном маяке. Суда в призрачном свете наступивших сумерек швартовались в длинную линию, бросали якоря. Хлёсткая каспийская волна швыряла их из стороны в сторону, ударяя по бортам, словно проверяя на прочность. И вот понеслась с некоторых судов отчаянная матерщина. Несколько шкоутов, кои с прошлой осени стояли без дела, рассохлись за лето, дали течь.