Азбука - [13]
Гомбрович издевался надо мной в Вансе: «Представляешь Ницше, составляющего антологию?» Однако я упорно продолжал составлять, в чем можно усмотреть рвение человека слишком неуверенного в себе или слишком гордого, чтобы возносить на пьедестал одного себя. Первой стала «Антология социальной поэзии» (со Збигневом Фолеевским[73]), Вильно, 1933, следствие революционного бзика; второй — подпольная «Независимая песня», Варшава, 1942; третьей — неизданная антология английской и американской поэзии, Краков, 1945; четвертой — «Postwar Polish Poetry»[74], Нью-Йорк, 1968; пятой — «Выписки из полезных книг», Краков, 1994; шестой — англоязычный вариант предыдущей под заглавием «А Book of Luminous Things», Нью-Йорк, 1996. Когда так бросаешь семена на ветер, всегда может что-нибудь прорасти.
Антологии можно считать отдельным литературным жанром — как сборники мыслей или цитат разного авторства. Во времена постоянно растущего разнообразия антологии помогают отдельным голосам пробиться сквозь общий гомон.
Родом из Жемайтии. Атеист, марксист, социалист, антикоммунист, интернационалист. Крупный, с конопляной гривой, в роговых очках. Просеминар доцента Эйник по теории права в 1929 или 1930 году. Из университета как раз ушел сторонник теории Петражицкого[75] профессор Ланде, и Эйник осталась единственным преподавателем, придерживавшимся этой линии. На просеминар явился Пранас, взял слово, но лишь заикался и краснел, ибо почти не знал польского. Он приехал из Вены, из дома имени Маркса[76], где его лелеяли австрийские марксисты. Начиная с 1926 года, когда он принял участие в социалистическом путче, путь в Каунас был ему заказан, и он вел жизнь эмигранта. Наша долгая дружба стала частью моего непровинциального воспитания.
Драугас окончил виленский юридический факультет и защитил диссертацию, после чего ходил на советологический семинар Института изучения Восточной Европы. Там он подружился с Теодором Буйницким, в то время секретарем института, а также с приезжавшим на лекции Станиславом Бачинским[77], отцом будущего поэта Кшиштофа[78]. Когда в конце тридцатых воевода Боцянский начал проводить свою антилитовскую и антибелорусскую политику, Бачинский предложил Пранасу переехать в Варшаву и выхлопотал ему место — кажется, библиотекаря. 1939 год, война. Пранас возвращается в Вильно, а затем уезжает в Германию в качестве корреспондента газет нейтральной Литвы. Там он узнает о советской оккупации Вильно. Мы встретились осенью 1940 года в Варшаве, куда он приехал из Берлина, чтобы вывезти из квартиры вещи. Пранас уговаривал меня навестить его в Берлине. На вопрос, как это сделать, он ответил: «Сущий пустяк. Хоть наше консульство и закрыто, в нем есть все печати. Я пришлю тебе sauf-conduit»[79]. Я спросил своего руководителя из социалистической «Свободы» Збигнева Мицнера[80], брать ли мне такой документ. Он ответил: «Бери. Кто-то должен поехать в Берлин и отвезти туда микрофильмы». Так я стал обладателем литовского пропуска, который, возможно, защищал при облавах — правда, не наверняка, поскольку не был зарегистрирован у немцев. Тем временем явка социалистов при шведском посольстве в Берлине провалилась.
После захвата Литвы немцами Пранас вернулся и стал адвокатом в Шяуляе. Затем — exodus с женой и детьми через пылающую Пруссию на Запад. Через несколько лет — эмиграция в Канаду, где оба, хотя и были докторами наук, работали на фабрике. Пранас, которого ценили и любили как профсоюзного деятеля, баллотировался в парламент, но безуспешно. У себя дома он устроил большую политическую и политологическую библиотеку.
Я гадал бы о причинах его самоубийства, если бы со времен, когда мы оба жили в виленском общежитии, не помнил его долгих депрессий — таких тяжелых, что он падал с ног как при физическом недуге. По-медвежьи сильный, он всю жизнь страдал от периодически возвращавшейся душевной болезни.
Да будут благословенны монархи за свою любовь к охоте. Долину Аосты на южных склонах Альп они объявили королевскими охотничьими угодьями, запретили вырубать там леса и убивать зверей. Благодаря этому сегодня долина Аосты — национальный парк, где сохранились редкие виды животных — например, горные козлы. Когда в пятидесятые годы мы жили во Франции, у нас не было возможности посмотреть Аосту: мы были слишком бедны, чтобы купить машину. Нас отвез туда Мак Гудман[81] на своем бешеном авто. Дорога была довольно трудной, с виражами на крутых склонах, зато потом — очаровательная горная деревушка и сочная зелень на альпийских лугах с множеством прозрачных потоков и ручейков, исчезающих в траве.
Городок в северной Калифорнии, на берегу Тихого океана, недалеко от границы со штатом Орегон. Вечно серое небо — из-за тумана. Я был там несколько раз и ни разу не видел солнца. Жить там? Разве что в наказание. Однако люди живут в Аркате — приходится. В основном они работают лесорубами в до сих пор сохранившихся секвойных лесах, хотя им постоянно грозят периоды безработицы. И разумеется, они ненавидят экологов, которые хотят лишить их заработка. Наперекор сентиментальным любителям леса они охотно повторяли вслед за губернатором Калифорнии, а впоследствии президентом Рейганом его знаменитое изречение: «Кто видел одну секвойю, тот видел их все».
