Азазель - [85]

— Это дамаскинское платье. Его носила еще моя мать, а мне оно досталось после ее смерти.

— Так, значит, ты арабка?

— Мне говорили, что давным-давно наша семья жила в Пальмире{112}, но бежала оттуда и больше никогда не возвращалась после разрушения города Аврелианом, да покарает его Господь!

— Не пристало твоему языку извергать проклятия, дочь моя, тем более что Пальмиру разрушили давно.

— Да, отец мой, давно. Но народ наш после этого рассеялся. Наша семья поначалу поселилась в Алеппо, затем мы переехали в Дамаск и очень обеднели. Там и произвела меня на свет мать, выйдя замуж за одного дамаскинца.

— Тогда ты должна знать арабский и арамейский.

— Я пою на этих языках.

До нас донесся шум приближающихся мальчиков, и мы вышли на улицу, чтобы следовать в церковь на репетицию.

На следующий день Марта пришла с тетей, которая тут же наклонилась, чтобы поцеловать мне руку в знак благодарности за лечение… Господь — целитель!

Старуха просидела с нами до прихода ребят. Мы с Мартой почти не разговаривали, а ее прекрасное лицо скрывал шелковый платок.

День следующий оказался знаменательным. Покинув церковь после молитвы третьего часа, мы услышали сильный шум и перекликающиеся голоса из-за монастырских ворот. Поспешив туда вместе с настоятелем, священником и всеми братьями, мы увидели у подножия холма большой караван, в котором было не меньше пятидесяти верблюдов, мулов и ослов. Четверо дородных купцов взбирались на холм. Причем один из них — самый тучный — еле передвигал ноги, уцепившись за плечи товарищей, а самый маленький подталкивал его сзади. Вместе с ними шествовали и двое стражников, на лицах которых блуждали глупые улыбки. Остальные караванщики столпились у подножия холма, взирая на эту сцену с большим интересом. Марта и ее тетушка вышли из хижины и тоже с удивлением наблюдали за поднявшейся вдруг суетой.

Поддерживаемому своими спутниками человеку на вид было около пятидесяти, он был одет как курд, а его одежда оказалась запачкана кровью. Когда он приблизился к нам, я заметил, что из уголка рта у него течет струйка крови. Настоятель сделал пару шагов навстречу прибывшим, которые сообщили ему, что приведенный ими глава каравана срочно нуждается в помощи монастырских лекарей… Как будто в монастыре, кроме меня, были еще другие врачи! Они сказали, что их начальник непременно умрет, если мы ему не поможем. Настоятель показал, куда пройти, они ввели больного на двор и усадили на скамью у стены хлева. Я поинтересовался, что случилось с этим человеком:

— Он, бедолага, пил из колодца дьявола, — хором ответили они.

Настоятель велел монахам разойтись по своим делам, стражники уселись у монастырских ворот, а я стал выяснять у купцов обстоятельства случившегося. Они поведали мне, что их караван направлялся в Антиохию из страны курдов, лежащей за восточной пустыней, между землями персов и византийцев, и что глава каравана три ночи назад выпил воды из колодца, который странствующие торговцы называют «колодцем дьявола». Он хотел доказать всем, что никакого дьявола в этом колодце нет! Причем проделал все это ночью. А на следующий день стал исходить кровью. Два дня у него шла кровь, он ничего не мог есть, так что от голода совсем обессилел, и жители одной деревушки посоветовали отвезти его в монастырь, иначе бы он непременно умер, так и не добравшись до Антиохии. Поэтому они и привезли несчастного сюда, надеясь, что его удастся спасти.

— Если вы его вылечите, — добавил при этом коротышка, — он станет христианином. Сам он и его семья — очень важные язычники, которые готовятся перейти в вашу веру.

Господь наделил меня знанием того, что нужно, чтобы вылечить этого человека, и как облегчить его страдания… Я сообщил всем, что лечение будет трудным и больному остается только надеяться, что мое врачевание поможет ему, и терпеть все то, что я собираюсь с ним делать. Глава каравана выглядел совершенно сломленным, упавшим духом и с потухшим взором, как будто и в самом деле в него вселился дьявол, которого они выдумали. Он только и мог, что беспрестанно повторять хриплым голосом:

— Делай то, что считаешь нужным. Пусть Господь поможет тебе… Пусть Господь поможет тебе…

Настоятель с беспокойством наблюдал за происходящим. У ворот в тревожном ожидании замерли Марта и ее тетушка, а сидящие позади них стражники смотрели на Марту и о чем-то перешептывались.

Я принес из хлева веревку и приказал купцам привязать их товарища за руки и за ноги к скамье, затем позвал Марту и попросил набрать ведро грязной воды, в которое намешать побольше соли, и приготовить еще кувшин холодной чистой воды, в которой вымочить перечную мяту. Марта побежала исполнять поручения, а я отправился на монастырскую кухню, где в избытке набрал корок черствого хлеба и остатков пищи.

К удивлению всех присутствующих, я наклонился к уху больного и прошептал, что он обязательно должен прожевать все, что положу ему в рот, а затем постараться это непременно проглотить, иначе он никогда не поправится. Тот в ответ лишь кивнул, после чего я начал запихивать ему в рот еду, предварительно смочив ее водой. Несчастный с большим трудом стал глотать. Едва он прекратил заглатывать это крошево, я заорал на него, и он открыл рот. Я запихнул в него новую порцию, заставив проглотить и ее, что он и сделал с видимым усилием и одышкой. Когда его утроба наполнилась, я вновь прикрикнул на него, сказав, что ему придется терпеть то, что я буду с ним делать. Зачерпнув с пола хлева грязь и козий навоз, я принялся кормить его этим месивом, не обращая внимания на то, что он, сопротивляясь, вертел головой из стороны в сторону и пытался освободиться от пут. Все стоящие вокруг были сильно напуганы, а Марту просто трясло. Взяв ведро у нее из рук, я упер правое колено в бедро мужчины и начал одной рукой впихивать ему в рот приготовленную мною дрянь, а второй — вливать в него соленую воду. Больной пытался отчаянно сопротивляться, но я не переставая кричал на него: «Это твое единственное лекарство. Терпи!» Почувствовав, что его сопротивление ослабло, я резко выпрямился, насильно раздвинул ему губы и влил в рот еще воды. Могло показаться, что мужчина уже скончался и не подает признаков жизни. Попросив купцов развязать больного, я подошел к растерянной Марте. Настоятель сидел на большом камне, прижавшись лицом к посоху, и с грустью наблюдал за происходящим.