Азазель - [47]

Я чувствовал, как сердце, будто вода, вытекает у меня меж ребер, образуя пустоту. Я посмотрел наверх, на небо, затем на море, на дома, на тлеющие возле входа в разрушенное святилище угли — и лишился чувств. Очнувшись на закате, я почувствовал, что весь дрожу от холода. Вокруг меня стояли люди — юноша, чернокожая женщина средних лет и монах преклонного возраста. Они пояснили, что поливали меня водой, чтобы я пришел в себя. Оглядевшись, я увидел, что лежу чем-то накрытый у входа в небольшой домишко на улице, соединяющей церковь Кесареон и разрушенное языческое капище. Я не стал спрашивать, зачем меня перенесли сюда, а попытался встать. В голове все еще эхом отдавались крики Гипатии, сливающиеся в вышине с шумом моря. Того самого моря, про которое я недавно думал, будто в нем начало жизни, но теперь я знал наверняка, что в нем — конец всего. Придет время — и соленая вода покроет весь мир, в ней умрет цвет зелени и утонет все живое.

Монах и юноша попытались поддержать меня, но я оттолкнул их и, пару раз споткнувшись, все же сумел выпрямиться. Едва держась на ногах, я схватил висевший на груди крест и сдернул его, разорвав шнурок, на котором он держался. Монах и юноша вскрикнули от испуга, а женщина разразилась плачем. Я бросил крест на землю — и внезапно почувствовал облегчение. Монах в полном замешательстве наклонился и поднял его, юноша в ужасе отшатнулся, а женщина продолжала рыдать. Я же пошел вперед — сначала медленно, потом прибавляя шаг и в конце концов побежал прочь от этого места, оставляя все случившееся позади.

Я двигался на восток по Канопской улице, совершенно не отдавая себе отчета в том, почему выбрал именно это направление, не понимая, куда и зачем иду. Никого не встретив по дороге, на закате я подошел к Солнечным воротам и покинул Александрию. Оказавшись за городскими стенами, я, задыхаясь, рванул рясу на груди, и она сползла с плеч и повисла на мне клочьями. Я пошел через еврейский квартал, дома которого тянулись вдоль восточной стены. За спиной лаяли собаки, и одна из них чуть не вцепилась в свешивающийся край рясы. Кругом стояла кромешная тьма.

Дорога, по которой я брел, была безлюдна, я не встретил ни евреев, ни неевреев. Казалось, во вселенной не осталось ни одной живой души: ни людей, ни чертей, ни ангелов, ни демонов. Даже Господь покинул меня, не иначе как отдыхал от нового творения, созданного им за другие шесть дней. Только я блуждал по грязи и песку, по берегу моря и солончакам, все дальше и дальше уходя от Александрии.

Посреди ночи я добрел до деревни Каноп, но не стал входить в нее, чтобы никого не встретить. На заре на утлом деревянном пароме с двумя веслами я пересек Канопский рукав Нила. Вместе со мной переправлялись крестьяне, перевозившие козу и мешки с зерном. Паромщик не спросил с меня платы за переправу, и вскоре я был уже на восточной стороне реки. У меня не осталось в памяти ни деревень, ни возделанных полей, мимо которых я шел, все вокруг казалось миражом. Росший по берегам озер тростник напоминал огромные пики, острыми наконечниками рвущиеся к небу. Мне вспомнились первые строфы книги пророка Аввакума: «Доколе, Господи, я буду взывать, и Ты не слышишь, буду вопиять к Тебе о насилии, и Ты не спасаешь? Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною, и восстает вражда и поднимается раздор»{71}.

В своих блужданиях я был похож на евреев в годы их бесконечных скитаний по Синайской пустыне. Впрочем, туда я и направился. Почему я пошел в Синай? Быть может, я давно готовился к этому, сам того не осознавая? Или это превратности судьбы перевернули все мои представления, когда среди деяний христиан я узрел то, что раньше и представить не мог? Сегодня, размышляя об этом, я спрашиваю себя: почему я покинул Александрию через Восточные ворота? Не ближе ли было пройти через Западные? Наверное, тогда мне хотелось думать, что таким образом я забуду все, что случилось в этом городе. Вошел через одни ворота, вышел через другие — словно пролетел всего лишь миг, словно меня и не было там… А может, стоило двинуться на запад и провести остаток дней в одном из пяти безмятежных городов, лежащих в прибрежной полосе Ливийской пустыни? Они столь далеки, что, возможно, именно там и успокоился бы мой смятенный дух? Но я выбрал иное направление. Не потому ли, что эти пять городов, называемых Пентаполисом{72}, находятся в подчинении Александрии? А если бы я пошел на запад, то не познакомился бы в Иерусалиме с Несторием, а здесь не встретился с Мартой; мое время не было бы растрачено понапрасну и соль не разъедала бы мои раны. Проходят дни, а я так и не нахожу ответа на мучающие меня вопросы и не могу отделаться от ощущения, что все произошедшее случилось по воле Господа. Господа, скрывающего лик под покровом своей тайной мудрости или нашей извечной слабости и неспособности понять сущность наших деяний и самих себя.

— Что пользы сейчас в этих рассуждениях, Гипа? Вернись к своему повествованию, закончи его. У тебя мало времени: через двадцать дней ты покинешь стены этого монастыря.