Азазель - [107]

— Что ты такое говоришь? Я не существую отдельно от тебя. Я, Гипа, — это ты, и могу быть только в тебе.

— А ты не перевоплощаешься в других людей, Азазель?

— Перевоплощение — это миф.

Я услышал звук приближающихся шагов и снова открыл окно. Несколько монахов шли проведать меня, и среди них были двое служек, несущих длинный поднос с завтраком… Монахи сказали, что вскоре к нам присоединится настоятель и мы все вместе позавтракаем в библиотеке. Они были очень доброжелательны.

После того как мы исполнили несколько псалмов, настоятель обратился к нам с речью, но мне казалось, что его слова звучат только для меня.

— Дети Господни, — произнес настоятель, — давайте в это благословенное утро призовем Бога и возблагодарим Его за кротость и взовем к Его милости. Знайте же, что Бог неизменно присутствует в ваших сердцах, даже когда восседает на своем небесном троне. Я вижу, что вы встревожены тем, что происходит в Эфесе, вера многих из вас поколеблена, и сердца напряжены. Происходящее печалит нас, да наделит всех нас Господь своим прощением. Но наш монашеский путь лежит вдали от богословских проблем и споров, ведущихся между главами церквей. Эти люди временами вскипают, но также и успокаиваются. Давайте же оставим им то, что причитается им, и пойдем тем путем, который мы с Божьей помощью избрали для себя. И пусть нас объединяет одно — любовь Господа, свидетельство Иисуса и почитание Святой Девы, кем бы она ни была — Матерью Божьей или Матерью Мессии. Мы отвергли мирскую суету, познали Деву своими сердцами, а не словами богословов и их учениями. Давайте будем следовать канону веры, выработанному в Эфесе, и сбивать людей в стадо Господне, дабы не оставить их дьяволу, который неминуемо начнет строить свои козни, если мы будем разобщены. Отныне для нас один путь — к Богу, и да не будет он ограничен записанным каноном или заумными словами. Монашество есть тайна, которая выше, чем словеса, больше, чем языки, и точнее любого названия. Монашество — это светоч, указующий дорогу верующим и тем, кто посвятил свои чистые душы любви к Господу и кто усердствует в своей вере в Иисуса Христа и в святославии Девы Марии.

Душа моя возрадовалась словам настоятеля, и я даже сумел что-то проглотить за общей трапезой. Но все равно я чуял рядом с собой Азазеля, развалившегося в дальнем углу библиотеки и лукаво усмехавшегося…

Монахи попрощались со мной, а настоятель перед уходом напомнил о необходимости отдыхать, а также поинтересовался, не нужно ли мне чего-нибудь с монастырской кухни. Я вежливо отказался.

К вечеру, когда я остался один, мной овладела тоска и дух мой расстроился. Я позвал Азазеля, чтобы он отвлек меня от переживаний своими замысловатыми взглядами, и спросил у него, что он думает о словах настоятеля, сказанных утром.

— А что еще мог сказать настоятель, кроме того, что сказал? — ответил Азазель, посмеиваясь и явно рассчитывая позлить меня. — Если бы он сказал что-нибудь другое, ему пришлось бы подыскивать себе новое место за пределами этого монастыря.

— Соблюдай приличия! — закричал я, понимая, что он злословит на почтенного отца, и Азазель испарился.

Я сел за стол в надежде сочинить новый гимн. Поэтические строчки рвались из меня неудержимо. После совершения вечерней молитвы я приготовил листы для записи и написал такой стих:

О Бог мой, пролей луч своего извечного света,

Освети мое заблудшее во мраке сердце и развей мое одичание.

О Отец наш, который на небесех, надели землю благими вестями утешения,

Мы все в печали, и печаль наша саднит.

О Спаситель Иисус, Ты — наше начало и наш конец,

Ты — наша вечная жизнь после исчезновения нашей земной жизни.

Строки давались нелегко, я будто с кровью выдирал слова из своего сердца. Я все еще был слаб и в любую минуту мог провалиться в сладостную дремоту, которая уносила меня в неведомую даль.

— Когда же, Гипа, ты напишешь истинную книгу?

Голос Азазеля, поднимающийся из самых мрачных глубин моей пустоты, застал меня врасплох. Сердце заколотилось так сильно, что казалось, его вот-вот расплющит о ребра. У меня было ощущение, что небеса обрушились на землю, а я оказался зажат между ними.

— Довольно уверток, хватит тешить свою боль! — говорил Азазель. — Достаточно рассуждать об умерших, словно покойник, скончавшийся лишь ради того, чтобы присоединиться к сонму мертвых! Расскажи правду, что спрятана в твоем сердце. Например: «О Марта, явись мне вновь, хотя бы на мгновение, зажги мое потухшее сердце и развей мое одиночество…»

— Помолчи ты, проклятый! Я пою хвалы только Христу живому… Поэзия — это подобранные одна к одной жемчужины. Иисус Христос говорил: «Не бросайте жемчуга вашего перед свиньями»{124}.

— Неужто Марта стала для тебя свиньей? Очнись, Гипа, страсть к ней иссушила тебя и разбила сердце… Иди к ней, забери ее и вместе уезжайте из этих краев. Будь счастлив с ней и сделай ее радостной, а потом можешь сколько угодно проклинать меня за то, что я сбил тебя с прямого пути. И тогда мы все трое утвердимся в себе и найдем свое «я».

Я убеждал себя не поддаваться соблазнам Азазеля, ибо он по природе своей соблазнитель и смутьян. «Я омою свое сердце влагой истинной веры и обороню свою веру от его обольщений, ереси и пристрастий к недолгим удовольствиям. Как бы ни прикипел я к Марте, это временное, как и все в этой бренной жизни. Я никогда не променяю жизнь вечную на преходящую и дорогое — на дешевое. Я буду вести жизнь во имя Иисуса живого».