Азазель - [106]

— Как собираются поступить с достопочтенным Несторием?

— Он более не достопочтенный… Его изгонят в какое-нибудь Богом забытое место, подконтрольное Александрии: в один из пяти городов в Ливии или в Ахмим, не знаю точно. Собор также осудил епископа Феодорита Кирского и развенчал его взгляды.

От рассказанного Фарисеем мое сердце сжалось и стало тесно в груди. Я поднялся, чтобы приоткрыть окно, но голова закружилась, я покачнулся и чуть не рухнул на землю. Фарисей подхватил меня, помог сесть и сам открыл окно…

Мы сидели, молча глядя друг на друга. По глазам Фарисея я понял, что он хочет рассказать мне что-то еще. Но у меня уже не было сил выслушивать какие бы то ни было новости… В следующее мгновение жаркие слезы неудержимо хлынули из глаз, и я стал судорожно размазывать их по лицу.

Фарисей раскрыл мешок и начал доставать из него фрукты, приговаривая, что они свежие, прямо из Алеппо и что он принес их специально для меня, чтобы я набирался сил… Когда Фарисей произнес слово «Алеппо», я напрягся и пристально посмотрел ему в глаза. В них мелькнула искорка сочувствия. Фарисей настаивал, чтобы я что-нибудь съел, но я отказался и спросил, не приезжал ли кто-нибудь из Алеппо в последнее время. Он сказал «нет» и протянул мне большой абрикос. Я взял его, но пробовать не стал и отложил в сторону. Фарисей оглядел библиотеку и, сказав, что сегодня душно, предложил посидеть у монастырских ворот. Я согласился. Фарисей подхватил меня под руку и повел к выходу. Открыв дверь, мы обнаружили дьякона, спящего прямо на земле. Он тотчас вскочил и засуетился, но я велел ему отправляться домой, уверив, что сейчас мне ничего не нужно.

В предрассветной полутьме мы направились к воротам. Я устроился на том же камне, на котором сидел в то роковое утро, когда тетушка Марты сообщила, что они уезжают в Алеппо. На том самом камне, на котором после меня сидел имперский стражник, просивший руки Марты!.. «Интересно, что на самом деле заставило его сделать ей предложение? И удалось ли ему добиться от нее чего-нибудь, пока я двадцать дней валялся в горячке?..» — думал я, глядя в сторону едва различимой в темноте хижины.

Фарисей молчал, сухим прутом рисуя на земле какие-то пересекающиеся фигуры… Подул прохладный ветерок. Я закрыл глаза и вдохнул полной грудью. Фарисей указал прутом в сторону хижины и сказал, что обе женщины уехали отсюда. Я ничего не ответил… Он добавил, что был не в восторге от нашей затеи организовать пение в церкви. Я опять никак не отреагировал… Тогда он сказал, что одна из этих женщин, по имени Марта, ему никогда не нравилась, и мое сердце екнуло…

Небо стало окрашиваться розоватым утренним цветом, мне стало зябко, и я предложил Фарисею вернуться в библиотеку. На обратном пути я уже не опирался на его руку.

Перед тем как расстаться, я не удержался и спросил Фарисея, не утаивает ли он от меня чего-то.

— Ты сам все время пытаешься скрыть то, что у тебя внутри, — ответил он. — Хотя мы всё знаем.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, Гипа… Но в бреду ты часто звал эту женщину, Марту, по имени… Она уехала отсюда, да будет милость Господня тебе и всем нам. Мы, как ты знаешь, желаем тебе только добра… А с этой женщиной было что-то не так.

Войдя в библиотеку, я запер за собой дверь, растянулся на скамье и не помню, как уснул… Пробудился я на заре, охваченный непонятной тревогой. К тому же меня мучил зверский аппетит. Я встал, подошел к столу и принялся жадно уминать все фрукты, что принес Фарисей. Мыслей не было никаких, кроме одной: все кончено. «Несторий повержен, Марта скрылась, Азазель пропал, а монастырские насельники узнали обо мне правду». Уронив голову на руки, я готов был разрыдаться. «Моя жизнь закончена, — твердил я про себя, — и впереди только смерть».

— У тебя впереди еще долгая жизнь, Гипа, не думай сейчас о смерти.

— Азазель… Где ты был все это время?

Он объяснил, что был и всегда будет рядом и что настоящий мир — это тот, что находится внутри меня, а не то, что происходит вокруг… Меня удивило, что Азазель не прятался и выглядел отнюдь не грустным.

— Может, мне принять яд, чтобы избавиться от всего, что у меня внутри, и умереть? — произнес я, не открывая глаз и не поднимая головы.

— Ты с ума сошел?! В смерти смысла нет. Весь смысл — в жизни. Я — вечно живой и умру только тогда, когда умрешь ты и все те, кто верит в меня, обнаруживая в себе мое присутствие… Ты не имеешь права убивать меня своей преждевременной смертью.

— А как мне жить после всего, что случилось?

— Живи, Гипа, для того чтобы писать, и тогда останешься живым даже после смерти. И я продолжу жить в твоих записях… Пиши, Гипа, — тот, кто пишет, не умрет никогда.

«Азазель страстно любит жизнь, — размышлял я. — Для него она — благодатная почва, именно поэтому он ненавидит тех, кто призывает отказаться от радостей и празднеств, и не выносит аскетов и отшельников, называя их дураками».

Я подошел к окну, в которое начал пробиваться утренний свет, и закрыл его. Мне хотелось продолжить беседу с Азазелем. Уткнувшись лбом в стену, я спросил его:

— А не тебя ли я встретил на окраине деревни Сармада и не с тобой ли спускался с вершины горы Кускам в Египте?