Азарел - [25]

— Эй, успокойся, наконец!

Мне хотелось бы спросить у кого-нибудь: кто причесывает огонь? Лучше всего было бы у Олгушки, но она спит в кабинете, а туда надо проходить через спальню матери, она проснется и сразу «заподозрит неладное».

И Эрнушко еще спит.

Разбудить его?

Решаюсь.

— Эрнушко, — говорю я, — кто причесывает огонь?

Он задумывается серьезно, ведь он хороший ученик, и только потом отвечает:

— Никто. Огонь нельзя причесать, это не девочка.

Я засмеялся над ним:

— А если бы все-таки можно было?

И еще спрашиваю:

— А у огня кто Лиди?

Он не отвечает.

— Вот видишь, — говорю я, — ты хороший ученик, а все-таки не знаешь.

Я насмехаюсь, он сердится и еще упорнее не отвечает.

Я пытаюсь его успокоить.

— Не сердись, Эрнушко, — говорю я, — у огня Лиди — ветер, и он злится, когда причесывает красные волосы огня. А огонь так же мотает головой и шипит, как обыкновенно Олгушка.

— Глупости, — говорит он серьезно. — И для этого ты меня разбудил?

— Ладно, — говорю я, — теперь мы квиты, пойдем поглядим, как будет сердиться Господь, когда мы станем приставать к огню в субботу.

Он трясет головой:

— Нарочно чтобы рассердить отца с матерью?

— Да нет, не их, а Господа Бога! Отец с матерью и не узнают. Пойдем!

— Я не хочу, — говорит он, — зачем это мне?

— Ну что ж, тогда я сам.

Какой-то миг я еще медлю, мне страшно. Потом быстро подбрасываю поленце в огонь. И жду: как будет сердиться Господь Бог?

Но все еще боюсь, оглядываюсь исподтишка. Гляжу и на Эрнушко.

— Вот, — говорю ему, — уже!

Эрнушко отвечает:

— Это меня не касается.

Тогда я подбрасываю еще поленце. И сразу еще одно. И тут уже пугаюсь не на шутку. Может, он уже рассердился, Господь Бог? Не знаю, но больше к огню не прикасаюсь. Больше храбрости нет. Ухожу от огня.

Не только огонь приманивает сегодня больше, чем в другие дни. Ящики и шкатулки матери наполняются вдруг такими искушениями, которые вообще-то уже давно потеряли всякую силу надо мною.

Как и огонь, все они сбрасывают с себя будничную «тупость», их безгласность, бездвижность, от которых я так страдал всю неделю, теперь преображаются: надоевшие, постылые, презренные вещи снова превращаются в соблазнительные игрушки, какими они могли быть, когда я увидел их впервые. Ящики рабочего столика просятся, чтобы их открыли, и хотят показать свое содержимое: ножницы — только теперь по-настоящему ножницы, а иголки — по-настоящему иголки, они сверкают, они готовы колоть, как никогда прежде, и нитки просят, чтобы я их оторвал, и мел готов писать, так же, как, на дне большого шкафа, Олгушкин грифель или карандаш и ручка Эрнушко. И, пока мать не встала, я торопливо испытую Господень гнев на каждой из вещей.

Но недолго, потому что вскоре слышу голос матери, и заявляется полуодетая Олгушка, а за нею входит и мать в халате, начинается одевание, умывание, сегодня все должны одеться «нарядно»: мы пойдем в храм. Мать не идет сегодня на рынок, потому что к деньгам нельзя даже прикоснуться, отец, когда вернется из храма, не пойдет учить, останется дома. Раз мы все дома вместе, время проходит быстрее, отец в большой комнате репетирует свою «проповедь», я слушаю его за дверью или слежу, как мать бьется перед зеркалом со своим корсетом. Сперва она пробует справиться сама, потом приходит на помощь Олгушка, потом Лиди, но этого мало, мать стонет, вся раскраснелась. Он уже так туго стянут, этот корсет, а все не сходится, в конце концов зовут отца. Я не понимаю, как можно ходить в таком корсете, отцу тоже не нравится, что он такой тесный, но мать уверяет, что «каждая мало-мальски уважающая себя женщина» носит корсет. Тут неожиданно один из многих крючков отлетает, и мать стонет:

— О, Господи, осторожно, нынче суббота! Скажи, отец, ведь это не грех?

Отец отвечает серьезно:

— Он отскочил сам, это ничего.

Но не только с корсетом масса хлопот — ботинки матери тоже слишком тесные, она примеривает вторую пару, третью, одна жмет здесь, другая там, каждую пятницу ей срезают мозоли, но всегда срезают мало, больше она не велит. Обуться ей тоже помогают Лиди и мой отец, и когда ботинки обуты, она снова вся красная, и «голова кружится» и болит. После этого «надо привести в порядок прическу», из-за субботы горячими щипцами пользоваться нельзя, и она подвивает холодными, навивает локоны на папильотки, сооружает башенку над макушкой и скрепляет все множеством шпилек. Я смотрю во все глаза — это так странно и так смешно.

— Что ты смеешься? — спрашивает мать.

— Просто так, — отвечаю я.

Что еще я мог сказать?

— Просто так? — переспрашивает она. — Просто так смеются только ослы.

Ну, ладно, тогда я скажу:

— Это так странно — все, что мама над собою выделывает! Потому и смеюсь.

И показываю пальцем на папильотки, на зеркало, на щипцы для завивки, на корсет, на ботинки.

— Послушай, отец, — говорит моя мать, — я одеваюсь, а этот мальчишка издевается надо мною!

Отец улыбается:

— Прогони его.

— Как же мне не смеяться? — говорю я. — Я только представлю себе, как бы я выглядел во всем этом уборе!..

И я тоже начинаю втыкать в волосы шпильки, прилаживать папильотки, щелкать щипцами.

Тут мать, и в самом деле, гонит меня.

— Довольно, — говорит она, — марш отсюда!