Ай эм эн экта! - [6]
— Постой, а разве так можно?
— Ну, не знаю, — поморщилась Ксюша. — Сейчас все можно. Может, у него двойное гражданство, но только деньги из Германии текут такие, что он живет тут не хуже самого президента. Его и увидишь-то теперь только за стеклом «мерседеса». Господи, я — актриса! — в жизни еще ни разу в «мерседесе» не проехала. Кстати, сейчас по улицам надо ходить ближе к бровке, там, где из шикарных лимузинов выходят валютные проститутки: глядишь, найдешь оброненную купюру. Так что — к бровке греби!
Она замолчала, разметая тонким носком белой туфельки пепел на полу.
— Чего ж ты хочешь? — вздохнул я. — Телевидение — это власть.
— Ну, вот я тебе и говорю. — она повела головой из стороны в сторону, томно прищурив глаза. — Шерше ля фам!
Я усмехнулся:
— Хорошо, я позвоню.
— О-о, я тебе могу гарантировать только безопасный секс.
— Это уже кое-что. А серьезно, как ты поживаешь-то?
— Да поживаю… — Ксюша вдруг резко помрачнела, как море под набежавшей свинцовой тучей. — Живу… Очередного на днях выгнала, теперь и не знаю, кого искать. Дармоеды…
— Играешь что-нибудь в своем академическом?
— У нас сейчас прима — жена главы президентской администрации.
— Да ну!
— Ага. Всю жизнь сидела мышкой и вот дождалась. Добровольская ушла: не вынесла душа… — Ксюша затолкала под плинтус окурок. — Раньше как было? Мы говорим «театр» — подразумеваем «Добровольская», говорим «Добровольская» подразумеваем «театр»…
— Народ на нее ходил.
— Не спорю. Ну а сейчас — власть переменилась. Думаешь, почему Смолярович стал главным? Да потому что он у Ленки, ну, жены этого президентского опричника, был руководителем курса. Он, кстати, таким вдруг националистом заделался. На служебном входе бюст Тараса Григорьевича выставил и флаг жовто-блакитный на крышу театра водрузил. Как над Верховной Радой. Вот тебе и Смолярович. Он бы еще и фамилию поменял на «Смолярчук» или «Смоляренко», да нос подкачал. Надо уж тогда пластическую операцию делать. Я, кстати, собираюсь, ищу спонсора. Как считаешь? Морщины вот возле…
Тут вдруг распахнулись двери, и выглянувшая Зина скомандовала:
— Никита, давай!
Я рванул, даже не попрощавшись с болтливой Ксюхой.
В дверях Зина прижала меня своей внушительной и упругой грудью — ах, Зиночка, дай Бог тебе здоровья и витаминизированного питания — и украдкой перекрестила.
Итальянский режиссер оказался очень живым, плотным старичком с загорелой большой лысиной, окаймленной пушком седых волос. Мне сразу вспомнился доктор Айболит. Но не тот, каким его представил Ефремов в киноавангарде шестидесятых годов Ролана Быкова, моложавым и сухопарым, а такой, каким я его рисовал в своем детском воображении, когда мама, чтобы отвлечь меня от стреляющей боли в ухе, громко и с выражением читала книжку. Помню до сих пор, тогда меня, уже привыкшего к злой матерщине часто подвыпившего отца, удивило и показалось неправдоподобным: как это, дяденька — и такой добрый? У меня с того мамкиного чтения такое уважение и доверие к белым халатам появилось, одно время даже сам врачом хотел стать, но потом понял, что ни к крови, ни к смерти не привыкну. Однако врачей и красный крест всегда уважал, даже нарисовал его алой губной помадой на крыше своего белого игрушечного пластмассового авто. К врачихе нашей в детском садике, тете Моте — Матрена Яковлевна ее звали, — всегда на прививки с гостинцем являлся. Припрячу с обеда конфету, войду в кабинет и выложу на стол ее, сурово сдвинув брови. А она всплеснет руками: «Вот артист!» И смеется, смеется… А я и впрямь артистом стал. Получилось — как диагноз: в роду ведь ни артистов, ни художников, ни музыкантов. Вот только бы эскулапов мне поостеречься: женка-то моя бывшая — педиатр.
Режиссер Айболит указал мне на кресло и раздельно, как школьный учитель, произнес:
— Ситдаун, плиз. Ду ю спик инглиш?
В комнате, кроме него и натянуто улыбающейся мне Зины, были еще две молодые особы: миловидная переводчица с итальянского, стриженная под мальчика, и некрасивая жгучая брюнетка в красных брюках и в мужской клетчатой тенниске. Вторая вперила в меня пронизывающий взгляд, и мне захотелось надеть свою ветровку, но она уже висела на вешалке возле двери. Все-таки большой перерыв в практике сказывается: точно детская болезнь, сразу вылезает «стальной» зажим.
Усевшись в кресло, я сказал «Сенькью» и объяснил по-русски, что, хотя и изучал английский пять лет в средней школе, затем четыре года в институте, разговаривать свободно не могу, ибо до сих пор не возникало в этом жизненной необходимости.
Переводчица все это перевела на итальянский.
— Ва бэнэ, — кивнул Айболит и стал через переводчицу спрашивать всякую всячину. Когда он услышал, что мать моя по национальности полька, тут же оживился и спросил, знаю ли я польский. Но кроме «пшеклентый большевик» реплики из спектакля — и «пшиемных мажень» — пожелания приятных сновидений, которым меня в детстве провожала в постель бабушка, — я ничего так и не вспомнил.
— Ва бэнэ, — опустил голову Айболит, и я сразу просек его разочарованность.
Мне тут же захотелось уйти, но Зина, точно по волшебству, достала из-за шторы гитару и предложила мне спеть.
«Отранто» — второй роман итальянского писателя Роберто Котронео, с которым мы знакомим российского читателя. «Отранто» — книга о снах и о свершении предначертаний. Ее главный герой — свет. Это свет северных и южных краев, светотень Рембрандта и тени от замка и стен средневекового города. Голландская художница приезжает в Отранто, самый восточный город Италии, чтобы принять участие в реставрации грандиозной напольной мозаики кафедрального собора. Постепенно она начинает понимать, что ее появление здесь предопределено таинственной историей, нити которой тянутся из глубины веков, образуя неожиданные и загадочные переплетения. Смысл этих переплетений проясняется только к концу повествования об истине и случайности, о святости и неизбежности.
Давным-давно, в десятом выпускном классе СШ № 3 города Полтавы, сложилось у Маши Старожицкой такое стихотворение: «А если встречи, споры, ссоры, Короче, все предрешено, И мы — случайные актеры Еще неснятого кино, Где на экране наши судьбы, Уже сплетенные в века. Эй, режиссер! Не надо дублей — Я буду без черновика...». Девочка, собравшаяся в родную столицу на факультет журналистики КГУ, действительно переживала, точно ли выбрала профессию. Но тогда показались Машке эти строки как бы чужими: говорить о волнениях момента составления жизненного сценария следовало бы какими-то другими, не «киношными» словами, лексикой небожителей.
Действие в произведении происходит на берегу Черного моря в античном городе Фазиси, куда приезжает путешественник и будущий историк Геродот и где с ним происходят дивные истории. Прежде всего он обнаруживает, что попал в город, где странным образом исчезло время и где бок-о-бок живут люди разных поколений и даже эпох: аргонавт Язон и французский император Наполеон, Сизиф и римский поэт Овидий. В этом мире все, как обычно, кроме того, что отсутствует само время. В городе он знакомится с рукописями местного рассказчика Диомеда, в которых обнаруживает не менее дивные истории.
Эйприл Мэй подрабатывает дизайнером, чтобы оплатить учебу в художественной школе Нью-Йорка. Однажды ночью, возвращаясь домой, она натыкается на огромную странную статую, похожую на робота в самурайских доспехах. Раньше ее здесь не было, и Эйприл решает разместить в сети видеоролик со статуей, которую в шутку назвала Карлом. А уже на следующий день девушка оказывается в центре внимания: миллионы просмотров, лайков и сообщений в социальных сетях. В одночасье Эйприл становится популярной и богатой, теперь ей не надо сводить концы с концами.
Сказки, сказки, в них и радость, и добро, которое побеждает зло, и вера в светлое завтра, которое наступит, если в него очень сильно верить. Добрая сказка, как лучик солнца, освещает нам мир своим неповторимым светом. Откройте окно, впустите его в свой дом.
Сказка была и будет являться добрым уроком для молодцев. Она легко читается, надолго запоминается и хранится в уголках нашей памяти всю жизнь. Вот только уроки эти, какими бы добрыми или горькими они не были, не всегда хорошо усваиваются.