Аввакумов костер - [8]

— Я-то отступник?! — восклицал он. — Да буде кто уличит меня в таком двойном отступничестве, тогда пусть царское величество велит снять с меня шкуру!

Но хотя и простоватыми казались следователи, а неправду сразу почуяли.

— Шкуру с тебя тоже снимем, если нужда придёт... — недобро пообещал князь Одоевский. — А пока я штаны прикажу с тебя спустить, и всё твоё басурманство явлено будет.

И тогда смиренно пал на колени Арсений и покаялся в отступничестве. Напирал, что жить православным под басурманами тяжело и не всяк тяжесть эту нести способен. Его, грешного, не сподобил Бог такой силой...

Однажды на Кафе потребовалась ему книга «Седмь соборов», но не сумел её сыскать в монастыре, поехал Арсен искать книгу на Хиос, но и там книги не было. Пришлось в Константинополь ехать, а там патриарх Парфений в епископы его решил поставить. Уже и деньги были уплачены, но турки сведали, что учился Арсен в Венеции, с которой воевали тогда басурмане, решили, что Арсен — шпион венецианский, и бросили в тюрьму. Две недели в тюрьме просидел, совсем бы погиб, кабы не принял магометанской веры. Только когда совершено было обрезание, выпустили его из тюрьмы турки.

Князь слушал Арсена внимательно, и Арсен видел, что Одоевский и верит, и не верит ему.

Приговор тем не менее оказался мягким отправить на исправление в Соловецкий монастырь. Наверняка не такого приговора ждали решившие покарать Арсена иезуиты.

Уже давно в чёрную полоску сжались острова, а скоро и совсем исчезли, а Арсен всё ещё смотрел туда, и ему казалось, что он видит монастырь среди сияющей морской лазури.

Нет! Он, Арсен, не жалеет о годах, проведённых на острове. Это не Кафский монастырь. Суровы и темны Соловки долгими полярными зимами, но и постигается тут, что нигде более, может, не постигается. Нигде — ни в Риме, ни в Варшаве, ни в Греции — и половины той веры не видел Арсен, которую здесь встретил. Должно быть, и есть эта вера — истинная...

Последние же дни, проведённые на острове, окончательно убедили Арсена в этом. Он снова вспомнил, как гремел, заполняя всё пространство Спасо-Преображенского храма, голос Никона, как забывалось тогда, чей это голос, и становилось страшно и как-то сладко-легко сразу.

Почему-то ему казалось сейчас, что чудотворец Филипп был таким же, как Никон. Такая же апостольская прямота, такое же не знающее компромиссов правдолюбие! Это и не люди даже, а свет, возжжённый Господом, чтобы осветить темноту человечьих путей...

Великая радость переполняла Арсена. Слава Богу, сподобил его Господь быть причастным к великому свершению. Велик в России Господь! Велика Церковь Православная, коли царь единомыслен с народом, а пастыри — с паствой!

Велик чудотворец Филипп!

Не шелохнулось море, не единой тучки не набежало на небо, пока не вошли ладьи в Онежскую губу. Здесь, на острове Кий, остановились. Вынесли гроб с мощами чудотворца Филиппа, отслужили молебен у высокого, стоящего на пустынном берегу креста.

Арсену объяснили, что ещё будучи монахом тут, на острове, спасся Никон во время бури, и крест тогда и поставлен им. А теперь... Теперь здесь будет строиться Крестовый монастырь...

С Божией помощью 11 июня вошли в устье реки Онеги. Двадцатого — поезд с мощами чудотворца встречал Каргополь. Двадцать пятого — Рыбинск, 30 июня — Ярославль.

Звонили колокола, толпы радостнолицых людей шли за телегами, и с каждым днём, по мере того как поезд удалялся от севера, всё гуще, всё изобильнее становилась зелень, словно это сама земля расцветала навстречу мощам угодника.

Трепет вызывала в Арсене мысль, что чудо преображения, начавшееся в Спасо-Преображенском храме на Соловках, продолжается. Он сам видел, как преображается земля, вовлечённая в исполненное подлинного неземного величия движение. Преображались города, встречающие мощи чудотворца, преображалась природа, преображались люди. Чем ближе продвигались к Москве, тем явственнее проступало в Никоне патриаршее величие.

Преображался в этом движении и слабый и грешный Арсен. Ликованием была полна его душа. Снова ехал он в свите патриарха. Только тогда, с Паисием, хотя и больше было пышности, но ненастоящей, показной была она, а здесь — всё истинное... Тут та простота, что отличала, должно быть, и святителя Филиппа. Сердечная...

Уже в июле, когда подъезжали к Москве, Никон неожиданно призвал к себе Арсена и, глядя в светящиеся восхищением и восторгом глаза монаха, сказал, что надумал, к какому делу пристроить его в Москве.

— Справщиком будешь, старец безместный... — сказал он.

И стоя у чудотворцева гроба, словно клятву давал, рассказал, что задумано есть у государя упорядочить церковную службу, привести в соответствие с вселенскими образцами древнего православия.

Закружилась голова у Арсена.

Словно со стороны увидел он сейчас эту картину и поразился её сходству с фресками, которыми любовался в Риме и Венеции. Возложив руку на гроб чудотворца Филиппа, будущий патриарх говорил о новом пути, который избирает для своей церкви.

И это он, Арсен, должен был участвовать в предстоящей грандиозной работе! Он должен был исправить эту великую и чудесную веру русских! Направить её, превращаясь в часть этой веры!