Автопортрет - [12]

Карловы Вары. Незаметно прислушиваюсь к одной давно позабытой речи, на которой общается между собой група южан. Слова их доходят как – будто сквозь вату, с опозданием, словно продираясь сквозь годы как человек продираеся сквозь лесные дебри. Прошло столько лет, но память встрепенулась, отреагировала, причем моментально, вспомнила, правда далеко не всё, но тем не менее, правда сказать уже ничего не могу, язык омертвел, вместо греческих выскакивают испанские, один язык заменил собою другой – не убил, просто занял место пустующее, но не совсем как и не до конца самого – так же как в жизни мужчины женщина занимает место другой женщины, а в жизни женщины один мужчина сменяет другого, а у тех и других вместе взятых одна любовь сменяет другую, в чем жизнь наша и спасение, иначе мир давно бы перевернулся, превратился в скопище сумасшедших, захлебнулся в слезах боли, задохся и оглох от крика отчаянья, наше спасение в том, что инстинкт жизни перебивает самое глубокое и сильное из человеческих чувств дарованой природой людям, и они перестают ими быть.

Закрываю глаза. И ничего не выходит. В смысле воображения. Я пытаюсь представить себе женщину к которой у меня чувство и хоть как – то, хоть что – то, прочувствовать. Но ни хоть как – то, ни хоть что – то не прочувствуется. Я прикасаюсь, вдыхаю, перебираю, целую, едва видимо, слышно, нежно, и – ничего. Словно между нами стекло. Толстое, матовое, непроницаемое, загородившее, похитившее у меня целый мир. За котором я словно на необитаемом каменистом острове, сердце мое и душа уподобились прибрежному, омываемому холодными океаническими водами равнодушно бьющиму по аморфному, бесполому, лишеному чувств человеческих камню, в которое я превратился без женской любви, без тебя.

Время от времени они встречаются лицом к лицу в тесном брайтоновском мирке, мужчина и женщина. Взоры их равнодушно скользят мимо и они проходят в лучшем случае удостаивая друг друга небрежного кивка. Между тем эта безразлично – равнодушная женщина самый близкий и дорогой, не считая сына, безразлично – равнодушному мужчине. Про женщину не скажу не знаю. Но они проходят и будут проходить, хорошо, что не расплевываясь, мимо, ибо так уж устроены люди – самые страшные, кровавые, незаживаемые раны нам наносят самые любимые, родные, ненаглядные, близкие… Человеческие отношения строятся тяжко, годами, если не десятилетиями, буквально по крупицам – рушатся же в миг один от поступка, слова, жеста, взгляда, собираются в течении жизни – разбазариваются за ночь. С уходом друг друга в их жизнях образуются зияющие пустоты, которые со временем заполнятся, хотя нет – некоторые не заполнятся как никогда так и никем и ни чем.

На закате жизни судьба сведет меня с другой женщиной. Так уж суждено, и ничего с этим не поделаешь. Рука моя окажется единственной протянутой навстречу которую она благодарно примет. Они встретятся и будут хранить тепло друг друга даже тогда, когда одна из них бессило обмякнет.

Прошло пол года. Не просто – абсолюной трезвости. Затворничества. Зализывания ран.

Боль не ушла, оказывается она просто копила силы и выжидала часа своего, а я ведь так надеялся, мотылек легкомысленый, а она просто спряталась, затаилась, играла мо сной в кошки – мышки, все эти бесконечно долгие дни, недели, месяцы с тем, чтобы растерзать и рвануть с новой силой, ударить но ногам, заходивших ходуном, сердцу, бешено заколотившемуся, дыханию сбитому, коже покрывшейся испариной, мозгам ничего не соображающим при виде одиноко идущей навстречу знакомой фигуры. Да, но и тебе кровь прилила к лицу, ах, всему виной сок морковный, кто бы подумал…

Ни с того ни с сего рука рванула, непроизвольно, судорожно, независимо от воли, или что там от нее осталось, крышку телефона. Ты вначале не сообразила, затем, мне показалось?, обрадовалась. Мы поговорили так, ни о чем, но ты не бросила трубку, я не бросил, значит есть на свете кой – какая правда жизни. Внезапно, так же повинуясь некой силе неведомой, выскочил на улицу зная, сейчас я увижу, я не мог тебя не увидеть – и вот локоны твои на ветру развевающиеся, я не мог их не увидеть – это стало выше меня.

Замкнутое пространство располагает к общению. В одиннадцать вырубается свет. Сон не идет не только мне. Лучи прожекторов смотровых вышек зайчиками прыгают по потолку разбивая ночные сумерки в которых каждый занят своим – курит, глазеет разноцветный ящик, ведет неспешные беседы за жизнь. Которые никто не ведет на воле.

Нельзя сказать, что мы закорешились, уж слишком разные люди, хотя в дальнейшем и имели небольшое дельце в Польше, с которого соскочил при первой же возможности, но об этом не здесь. От вынужденого безделья и нечего делать повадились, помимо шахмат, играть в игры детские. Столицы или имена разные, или писатели, ну вы поняли, сами небось из детского возраста не вышли, да мы всегда в нём, до доски гробовой, чего уж там… Москва – Амстердам – Мехико – … Послушай, понизив голос, как – то молвил ночной собеседник, когда речь в который раз зашла о женщинах…

«Мы их не расстреливали. Это была бы для них слишком легкая смерть. Мы их рубили саперными лопатками. Причем делали это как можно медленнее, как можно мучительнее. Чтобы видеть, как тело испускает дух, агонизирует в предсмертных муках. А когда пленных проводили через выжженные села, местные жители пытались сделать то же самое голыми руками».