Автопортрет - [14]

Мы никогда не возвращались к этому, ни разу, да и зачем, странно, ревность, изорвавшая меня буквально в клочья словно испарилась, исчезла, расстворилась, канула в небытие будто ее и не было чуть ли на следующий день. Тогда почему она непрестанно терзает годы спустя по отношению к другой женщине?C чувством этим жить нельзя, но ведь жив же я и даже строки эти роняю, руки мои не дрожат как и не частит пульс и дыхание не сбивает и не кроет испариной кожу в день и час тот, когда ты принадлежишь другому. Живое воображение, фантазия, рисует все как на ладони в подробностях наимельчайших, но я спокоен, застывший мужчина с застывшим взглядом и непроницаемым лицом.

На всю оставшуюся жизнь память не загасить, да и ни к чему это, так, баловство одно, вздор чистый, детство неисправимое, гимназианство, ей Богу, за самого себя стыдно, но если ее, поганую силой не прихлопнуть – очень может статься – она прихлопнет тебя самого. Не позабыв перед тем, как накрыть плитой могильной, крепко – накрепко пристукнуть крышку.

В ещё Аргентина была и Боэдо было с исчезающнй вдали фигурой неспешно бредущего худенького, беленького, невысокого, одетого прилично человечика, херувимчка, такого всего из себя чуть ли не воздушного, одухотворенного, прозрачного и из себя светлого… в номер которого через несколько суток своим ключем открыв двери войдет тихо хозяин, высокий такой, здоровый и черноусый, присядет удивленно и уставится молча на распростертое тело безжизненно распластаное лицом ниц на кровати неприбраной. Вздохнет затем горько так, протяжно, понимающе и сожалеюще, совсем как Милан на мансандре, что прямо за собором Святой Магдалены и перекрестится, тихо что – то про себя шепча.

Знал ли я тогда, тогда и тогда, что такое ревность есть? Нет, не знал.

Привет. Привет! Как дела? Да ничего, так себе, жить можно. Давно был в (называет гадючник)? Вчера. Ну и как? Да как всегда. К тому же пьян был. С Мишей в (называет другой гадючник)? Та не (после некоторой паузы), с проституткой. Так что, с ней и напился? Ага.

Ты позвонила более чем после полугодичного перерыва. Весь день бродил по бодворку словно вываляный в грязюке, потеряный, одинокий, опустошеный, думая о тебе. Постоянно думаю о тебе. Надеюсь скоро это безумие закончится. «О чем ты думаешь, когда часами не высускаешь из рук отбойный молоток?», интересуется формен. Знал бы о чем – забрал бы молоток. А ты вот взяла и позвонила. Более чем после полугодичного перерыва. Почувствовала?

И за что только наказание это, скажи? Но, как всегда по жизни этой, худшее нас ожидает впереди. Вынести это невозможно никак, но нет ничего такого, чего б не вынес человек.

Мы сидим себе как будто не стряслось ничего, хотя с тех про прошло сто лет. Вечность прошла. Каждый прожитый день уже давно превратился в вечность, унылое однообразное чередование брешей, пустот, никому не нужных, не приносящих радости бытия смены дня и ночи.

Время от времени я срываюсь, живое свидетельство того – что не подох ещё, ну вот как вчера, к примеру, но это не приносит ни удовольствия, ни успокоения, ничегошеньки – напротив. Зачем мне это, скажи. На день следующий меня всего внутренне разбивает. Я вымучиваю день этот с одной только мыслью. Поскорее добраться до своего верного друга и товарища чипин – гана и ухватив литое тело покрепче давить, давить остервенело без края и конца гашетку до боли, онемения, до судороги в пальцах.

Странно, но у меня выходит общаться с тобой. Не ожидал. Правда, это совсем не то, что было в начале карьеры многообещающей знакомства нашего, ну да ладно, не по Сеньке шапка оказалась. Ничегошеньки в душе твоей так и не проснулось, так и не шевельнулось, не содрогнулось как и не ужаснулось содеяному – калечению человека осознаному, а вот тут нате, возьми и позвони.

Пожалуй ты уже добралась домой. Теперь это несколько ближе, на 15 – ю. Сейчас самое время любви и между вами происходит то, что обычно и происходит наедине между мужчиной и женщиной. Любовная прелюдия, взаимные сексуальные знаки внимания, то да се, стон твой протяжный в крик соития преходящий, лицо искаженное гримасой оргазма, тело бьющееся в судороге любовной – всё планом крупным перед глазами самими. Да вот же я, странно, что ты меня не видишь, как обычно ногу за ногу забросивши курю равнодушно молча рассматривая вас словно рыбок спаривающихся в аквариуме. Теперь я буду всегда с тобой, третим лишним, каждый раз тебе являться будут эти глаза смертельно подраненого животного, такие больные – пребольные они будут всё приближаться и приближаться и в минуту ту самую, когда рот твой раздерется и забьется тело – ты зажмуришься и закричишь не в силах вынестиукор их. Буду присутствовать незримо, буду чувствовать, вот как сейчас, когда в душе моей – впрочем, это не важно, только не исчезай, только не исчезай, ведь мы же договорились, иначе я так и останусь неотомщенным.

Упущения некоторые как и умолчания далеко не случайны. Нет, не потому, что я боюсь обнажиться до конца или щажу тебя или себя, нет, дело в том, что я щажу одного еще совсем молодого человека которому суждено читать строки эти я не хочу, чтобы ему стало страшно, чтобы он возненавидел женщин, чтобы жил с болью за отца, да много чего я не хочу… Но тебе, лично и персонально я шепну на ушко в обязательном порядке как и загляну в глазища и ты отшатнешься, тебе станет страшно и больно обязательно и непременно, если ты конечно существо живое с кровью пульсирующей в висках, а не тварь бессовесстная, о нет, ты – человек, а поэтому ты – отшатнешься!