Автомобилья поступь - [3]

«Я осталась одна и мне стало скучно…»

Я осталась одна и мне стало скучно…

Около лежал мой двухнедельный ребенок…

Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,

И черти выглядывали из под кучи пеленок…

И мне стало истерически скучно и печально…

– (Ах, почему Вы не понимаете, что такое тоска?!) –

Я от боли утончилась и слегка одичала,

И невольно к подушке протянулась рука.

И вот этою самой голубой подушкой

С хохотом я задушила ребенка…

Я помню его торчащие уши

И то, что из прически выпала гребенка.

Подошла к окошку, побарабанила звонко,

Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,

Подошла к висячему телефону

И обо всем сообщила удивленному мужу.

Подмигнула чертям на электролюстре,

Одела серое платье, чтоб быть похожей на тучи…

Вы понимаете, что все это было от грусти!

Отчего же врачи говорили про патологический случай?

«За фужером горящего, разноцветного пунша…»

Льву Заку

За фужером горящего, разноцветного пунша,

В кафэ заполночном, под брызги «Maccheroni»,

С нервным пробором, без профиля юноша

Дико, исступленно и сумасшедше стонет.

Из застекленной двери, не мешкая,

Торопливо поправляя прическу крутую,

Выходит расхлябанная, развинченная девушка,

И плачь юноши привычно целует.

И вдруг у юноши из ногтей вырастают когти,

Сквозь пробор пробиваются, как грибы сквозь листья,

Два рога козлиных, и в ресторанном рокоте

Юноша в грудь ударяет девушке плечистой.

Мертвая, конечно, падает… Какие-то лица

Сбегаются на шум и, сквозь сигарный угар,

Жестикулируя, юноша объясняет полиции,

Что у нее апоплексический удар.

«Эпизоды и факты проходят сквозь разум…»

Эпизоды и факты проходят сквозь разум

И, как из машин, выходят стальными полосками;

Все около пахнет жирным наркозом,

А душа закапана воском.

Электрическое сердце мигнуло робко

И перегорело, – Где другое найду?!

Ах, я вверну Вашу улыбку

Под абажур моих дум.

И буду плакать – как весело плакать

В электрическом свете, а не в темноте! –

Натыкаться на жилистый дьявольский коготь

И на готику Ваших локтей.

И будут подмаргивать колени Ваши,

И будет хныкать моя судьба…

Ах, тоска меня треплет, будто афишу.

Расклеив мою душу на днях-столбах.

«Верю таинственным мелодиям…»

Верю таинственным мелодиям

Электрических чертей пролетевших.

Пойдемте, в шумах побродим,

Посмотрим растаявших девушек.

Пыхтят черти двуглазые,

Газовые,

Канделябрясь над звуканьем грузной прихоти.

Обнаглевшие трамваи показывают

Мертвецов, застывших при выходе.

Вечер-гаер обаятельно раскрашен,

Как я уже говорил, разгриммировать его нёкому,

А мотоциклетка отчаянный кашель

Втискивает в нашу флегму.

Верю в таинственность личика,

Замкнутого конвертно.

Ужас зажигает спичкой

Мое отчаянье предсмертное.

Долой! Долой! Иссера-

Синеваты проспекты, дома, газовый хор…

Пригоршни тяжелого, крупного бисера

Разметнул передо мною мотор.

«Полусумрак вздрагивал…»

Полсумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами

Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.

Как щепки, под неслышными ударами

Отлетали маленькие переулки.

Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.

Город пролил крики, визги, гуловые брызги.

Вздыбились моторы и душу вынесли

Пьяную от шума, как от стакана виски.

Электрические черти в черепе развесили

Веселые когда-то суеверия – теперь трупы;

И ко мне, забронированному позой Кесаря,

Подкрадывается город с кинжалом Брута.

«Уродцы сервировали стол…»

Уродцы сервировали стол. Черти щупленькие

Были вставлены в вазы вместо цветов.

Свешивались рожки и ножки, и хохотала публика,

И хихикало на сливочной даме манто.

Гудел и шумел,

Свистел и пел

Южный ужин

И все пролетало, проваливаясь в пустоту.

Сердце стало замерзать изнутри, а не снаружи.

Я выбежал, опрокинув танцующий стул.

Чтоб укрыться от пронизаний ливня мокрого

Событий – я надел на душу плащ мелочей.

Вязну в шуме города, – в звяканье, в звуканье кинематографа

В манной кашице лиц мужчин и девочек.

А придя домой, где нечего бояться

Облипов щупальцев стоногой толпы –

Торопливо и деловито пишу куда-то кассацию

На несправедливый приговор судьбы

«Тонем, испуганная, в гуле спираемом…»

Тонем, испуганная, в гуле спираемом

Инквизиторской пыткой небоскребных щипцов.

Эй, взлетайте на аэро

С ненавистным гаером

К истеричной мазурке нервных облаков.

Небоскребы опустятся. Мы в окна взмечем

Любопытство, прыгающее в наших глазах.

В окне, с мольбою: не зачем-нечем,

Увидим на веревке оскаленный страх.

Под чердаком в треугольник отверстия

Слух наш схватит за руки скелетный лязг,

И тотчас-же поймем вчерашнюю версию

О новом на сатанинских плясок.

А за крышею, выше, где луна-неврастеничка

Прогрызла заматеревший беловатый шелк,

Вы потушите в абсолютном безмолвии личико,

Искаженное от боли шумовых иголок.

На память о взлете сегодняшнем выстругав

Из соседней тучки экзальтированный апрель,

Мы с дикою ирацией признанных призраков,

Вверх тормашками грохнемся вниз, на панель.

«Небоскребы трясутся и в хохоте валятся…»

Небоскребы трясутся и в хохоте валятся

На улицы, прошитые каменными вышивками.

Чьи-то невидимые игривые пальцы

Щекочут землю под мышками.

Набережные заламывают виадуки железные,

Секунды проносятся в сумасшедшем карьере

Уставшие, взмыленные, и взрывы внезапно обрезанные;

Красноречивят о пароксизме истерик.

Раскрываются могилы и, как рвота, вываливаются