Автомобилья поступь - [2]

Это так оглушительно!

Но это необходимо,

Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

Евгении Давидовне

Шершеневич –

посвящаю.

Восклицательные скелеты

«В рукавицу извощика серебряную каплю пролил…»

В рукавицу извощика серебряную каплю пролил, –

Взлифтился, отпер дверь легко.

В потерянной комнате пахло молью

И полночь скакала в черном трико.

Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив,

Втягивался нервный лунный тик,

А на гениальном диване, прямо напротив

Меня, хохотал в белье мой двойник.

И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,

Обнимали мой вариант костяной.

Я руками взял Ваше сердце выхоленное,

Исчеркал его ревностью стальной;

И вместе с двойником, фейерверя тосты,

Вашу любовь до утра грызли мы,

До-сыта, до-сыта, до-сыта,

Запивая шипучею мыслью.

А когда солнце на моторе резком

Уверенно выиграло главный приз,

Мой двойник вполз в меня, потрескивая,

И тяжелою массою рухнулся вниз.

«Год позабыл, но помню, что в пятницу…»

Год позабыл, но помню, что в пятницу,

К небоскребу подъехав в коляске простой;

Я попросил седую привратницу

В лифте поднять меня к вам в шестой.

Вы из окошка, туберкулезно-фиалковая,

Увидали меня и вышли на площадку.

В лифт сел один и, веревку подталкивая,

Заранее снял ласково правую перчатку.

И вот уж, когда до конца укорачивая

Канат подъемника, я был в четвертом, –

Допрыгнула до меня Ваша песенка вкрадчивая

А снизу другая, запетая чортом.

И вдруг застопорил лифт привередливо,

И я застрял между двух этажей.

Бился и плакал, кричал надоедливо,

Напоминая в мышеловке мышей.

А Вы все выше,

Уходили сквозь крышу,

И чорт все громче, все ярче пел,

И только его одну песню слышал,

И вниз полетел.

«Летнее небо похоже на кожу мулатки…»

Летнее небо похоже на кожу мулатки,

Солнце, как красная ссадина на щеке;

С грохотом рушатся витрины и палатки,

И дома, провалившись, тонут в реке.

Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,

В гранитной мостовой все камни раздражены,

Женщины без платий, на голове – плюмажи,

И у мужчин в петлице – ресница Сатаны.

И только Вы, с электричеством во взоре,

Слегка нахмурившись, глазом одним

Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,

Дико мечтает над черепом моим.

Воздух бездушен и миндально-горек,

Автомобили рушатся в провалы минут,

И Вы поете: Мой бедный Йорик,

Королевы жизни покойный шут!

«Такого вечера не была во-веки…»

Такого вечера не была во-веки:

Это первый вечер самый настоящий.

Небо тяжелей, чем веки

Мертвой женщины в гробу лежащей.

Вы, лежащая в гробу, как в кресле,

Кажетесь кошмарною виньеткой.

Вы не встанете – я знаю; ну, а если?

Если вскинетесь гримасой едкой.

В палисаднике осины – словно струны,

Ветер трогает смычком размерным.

Если вскочите безмерно-юной,

Что скажу Вам взглядом я неверным.

Нет! Я знаю: – дьявол не обманет,

Навсегда прикованная к гробу!

Ветер на струнах дождя в тумане

До конца разыгрывает злобу.

«Стучу, и из каждой буквы…»

Стучу, и из каждой буквы,

Особенно из неприличной,

Под странный стук вы-

лезает карлик анемичный.

В руке у него фиалки,

В другой – перочинный ножик.

Он смеяться устал, ки-

вая зигзагом ножек.

Мне мерно разрежет сердце,

Вспискнет, вложит цветочек,

Снова исчезнет в, це-

пляясь за округлость точек.

Маленький мой, опрометчивый!

Вы ужасно устали!

Но ведь я поэт – чего

же вы ждали?

«Из-за глухонемоты серых портьер…»

Из-за глухонемоты серых портьер, це-

пляясь за кресла кабинета,

Вы появились и свое смуглое сердце

Положили на бронзовые руки поэта.

Разделись, и только в брюнетной голове чер-

епашилась гребенка и желтела.

Вы завернулись в прозрачный вечер,

Как будто тюлем в июле

Завернули

Тело.

Я метался, как на пожаре огонь, ше-

пча: Пощадите, не надо, не надо!

А Вы становились все тише и тоньше,

И продолжалась сумасшедшая бравада.

И в страсти и в злости кости и кисти на

части ломались, трещали, сгибались,

И вдруг стало ясно, что истина –

Это Вы, а Вы улыбались.

Я умолял Вас: «Моя? Моя!», вол-

нуясь и бегая по кабинету.

А сладострастный и угрюмый Дьявол

Расставлял восклицательные скелеты.

«Вы бежали испуганно, уронив вуалетку…»

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,

А за Вами, с гиканьем и дико крича,

Мчалась толпа по темному проспекту,

И их вздохи скользили по Вашим плечам..

Бросались под ноги фоксы и таксы,

Вы откидывались, отгибая перо,

Отмахивались от исступленной ласки,

Как от укусов июньских комаров.

И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»

Ваше белое платье было в грязи,

Но за Вами неслись в истерической клятве

И люди, и зданья, и даже магазин.

Срывались с места фонарь и палатка,

Все бежало за Вами, хохоча

И крича,

И только Дьявол, созерцая факты,

Шел неспешно за Вами и костями стучал.

«Сумасшедшая людскость бульвара…»

Рюрику Ивневу

Сумасшедшая людскость бульвара,

Толпобег по удивленной мостовой,

Земля пополнела от июльского жара,

Колоратурен и дик миговой

    Моторов вой.

Толпа гульлива, как с шампанским бокалы,

С немного дикостью кричат попури,

А верхние поты, будто шакалы,

Яростно прыгают на фонари

    И эспри.

Отрывные звуки, и Вы с плюмажем

На веранде в манто пьете мотив.

У вас чьи-то черепа за корсажем.

Небо распахнулось, как дамский лиф,

    Облачные груди раскрыв.

Длиннеет… Свежеет… Стальной полосою

Ветер бьет в лица и в газовый свет,

И над бульваром машет косою,

В гимнастный костюм одет,

    Плешивый скелет.