Автоквирография - [77]

– Мама резко притихла, – рассказывает Себастьян. Наши улыбки гаснут, потому что веселой потасовке конец. – Бабушка с дедом переглянулись: ну вот, мол, приехали. Бабушка начала резать свой стейк малюсенькими кусочками. Лиззи встала и увела Аарона с Фейт в другую комнату. – В глазах у Себастьяна боль. – Лиззи, самый близкий мне человек, решила уберечь младших от такого разговора. Кажется, никто особо не удивился.

Теперь я понимаю, как разбиваются сердца. С губ у меня слетает какая-то сочувственная невнятица.

– «Себастьян, ты о поведении или о сиюминутной страсти?» – наконец спросил папа. А ведь он никогда не зовет меня полным именем. – Себастьян нервно сглатывает. – Я ответил, что о любом из вариантов или об обоих сразу. На это папа сказал, что на священнодействие продолжения рода имеют право лишь законные супруги, а все прочее подрывает основы нашей веры.

– Примерно то, что ты ожидал, – осторожно замечаю я. Выслушав Себастьяна, я думаю, что могло быть и хуже – вот лучшее доказательство того, как все запутано. – По-твоему, они наконец готовы к откровенному разговору?

– С того ужина прошла неделя, – шепчет Себастьян. – Никто из родных со мной до сих пор не разговаривает.

Неделя…

Неделя!

Не разговаривать с родителями неделю для меня уму непостижимо. Даже когда уезжают в командировки, они каждый вечер звонят и расспрашивают нас с Хейли обо всем куда подробнее, чем в обычные дни. А Себастьян живет в одном доме с родными, которые уже неделю относятся к нему как к призраку.

Даже не знаю, как именно мы ухитряемся сменить тему, но происходит это вскоре после рассказа о том ужине. Просто чувствую, что Себастьяна мне не утешить. Я пробую – ничего не получается, и просто укладываю его на спину рядом с собой. Мы смотрим на ивовые ветви, и я потчую его тупыми сплетнями, которые слышал от Осени.

Осень… Уф, рано или поздно мне придется признаться. Но нет, сейчас еще не время. Сейчас мы лежим рядышком и держимся за руки. Ладони становятся влажными и скользкими, но Себастьян меня не отпускает, и я его тоже не отпущу.

– Так чем ты занимался?

– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Больше хандрил.

– Совсем как я. – Свободной рукой Себастьян скребет щеку. Я впервые вижу его со щетиной, и мне так очень нравится. – Ну, еще я церковными делами занимался. Я практически жил в церкви.

– Что думаешь делать?

– Не знаю. – Себастьян поворачивает голову и смотрит на меня. – Ровно через три недели я уезжаю в промотур. Если честно, не думаю, что родительский бойкот продолжится после выхода книги. Они ведь гордятся мной и захотят поделиться этой гордостью со всеми.

Про его книгу я забыл. Точнее, для меня промотур слился с миссией и потерял реальный смысл. Я мелкий говнюк!

– А мудаками, стало быть, показаться не захотят!

Себастьян молчит, но это не значит, что он со мной не согласен.

– Прости! Я не хочу обливать грязью твоих родителей. Знаю ведь, насколько вы близки. Просто я злюсь.

– Я тоже. – Себастьян кладет мне голову на плечо. Следующие шесть слов звучат слабо, будто он слишком часто произносил их про себя и затер до дыр. – Никогда не чувствовал себя таким ничтожеством.

Эти слова мне как нож по сердцу, и на один безумный миг я желаю, чтобы Себастьян убрался подальше из гребаного Прово. Желаю, чтобы его книга еженедельно расходилась миллионным тиражом, чтобы все офигели от его гениальности. Желаю, чтобы его эго раздулось до небес и он стал невыносим. Что угодно, только не тонкий дрожащий голосок, которым он произнес те слова!

Я притягиваю Себастьяна к себе – он поворачивается на бок и сдавленно всхлипывает мне в шею. На языке у меня крутится куча избитых фраз, но все они прозвучат ужасно.

«Ты прекрасен».

«Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности».

«Я в жизни не встречал таких, как ты».

И так далее и тому подобное.

Но нас обоих с младенчества учили дорожить оценкой родных – их уважение для нас все. Кроме того, Себастьяну важна оценка церкви, которая на каждом шагу твердит, что для его любимого Бога он презренный человечишка. Как же помочь ему залечить раны, которые они наносят?

– Ты прекрасен! – все равно говорю я, и у Себастьяна вырывается полусмешок-полувсхлип. – Поцелуй меня! И позволь мне целовать твои прекрасные губы.

Крепко обнявшись, мы рыдаем и смеемся под ивой-Снаффлпагусом, когда приходит мама. Один взгляд на нас, и она включает сортировщицу раненых: кого спасать первым.

Увидев лицо Себастьяна, мама зажимает себе рот ладонью, и глаза у нее тотчас наполняются слезами. Она помогает нам поднятья, обнимает меня, потом, молча и порывисто, – Себастьяна. Его она обнимает дольше и шепчет на ухо что-то по-матерински ласковое. В душе у Себастьяна словно плотина рушится, и он плачет еще горше. Может, мама шепчет ему банальности вроде: «Ты прекрасен. Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности». Может, говорит, что понимает, как ему трудно, и что все наладится. Может, обещает еженедельно присылать наклейки на бампер. Так или иначе, мамины слова попадают в цель – Себастьян успокаивается и кивает ей.

Сгущаются сумерки, и Себастьян однозначно с нами поужинает. Мы стряхиваем травинки с брюк и идем за мамой в дом. Весна заканчивается, днем довольно тепло, но едва солнце уходит, температура резко падает. Лишь сейчас мы понимаем, как холодно было под деревом. В гостиной родители растопили камин и врубили Пола Саймона