Автобиография - [89]

25-го июня. Утром была в больницах не долго. Когда заблаговестили к обедне, и я пожелала помолиться за упокой души нашего незабвенного царя. Пришла уже к Херувимской, стала совершенно в уголке, так что никто меня не видал, и молилась с благодатными слезами. По выходе из церкви ко мне подошел губернатор Браилко и просил завтра к ним обедать. Потом вышел Адлерберг во время нашего разговора и тоже подошел ко мне и расспрашивал о моих больницах, говоря: «Я слышал, что вы взяли другой дом; берегитесь, чтобы не слишком изнурять себя!» Потом расспрашивал о ходе дел в больницах. Я отвечала, что все хорошо. Иначе что я могу отвечать?

26-го июня, половина второго пополудни. Вообрази, вчера так устала и так захотела спать, что не могла продолжать письма. Итак, вчера, возвратясь из церкви, напилась кофе и поехала с хозяином в палату к Владиславу Максимовичу, чтобы взять у него сто порошков хины от лихорадки, в аптеке гадкие. С ним много рассуждала по поводу твоего письма и решила тем, что всех переучить нельзя. Офицеры народ молодой, а Симферополь набит военными. Театр три раза в неделю бывает и всегда полнехонек. Полицеймейстер замечает, что в те дни, когда театр, в городе тихо, а в другие непременно в трактирах истории. Здесь, так же как и везде, есть люди, которые считают грехом быть в театре в настоящее время, и это: семейство Княжевича, Адлерберга и немного других. Конечно, они говорят, что если бы я сыграла, то все бы поехали за самую дорогую цену. Но успокойся, я слишком далека от этого!

После обеда ходила к вечерне. Здесь всенощных не бывает. Оттуда пошла в свои палаты. Одному французу делали резекцию, и это значит: разрезали ногу и вынимали кости, а я вдергивала иголки и успокаивала и приводила больного в чувство. Потом напоила его вином, немножко киселем покормила, приготовила питье из ацидум тартарикум (acidum tartaricum). Каково? И приказав его перенести из операционной комнаты, уложила его сколько можно покойнее и до десятого часа не могла уйти, исполняя свои обязанности. За мной приехали от Браилко: еду обедать.

Половина одиннадцатого. Пробыла у них до восьмого часа, оттуда прямо в больницу, и там уже нашла доктора. Пока он делал перевязки, я ходила домой, чтобы переодеться и взять чаю и сахару для больных. В воскресенье я даю чай по два раза. Пришедши в губернское правление, просила доктора прежде идти к больным русским. У нас внизу пять ампутированных, и мы их также должны перевязывать. Окончив все довольно рано, я просила доктора зайти к Ерошевской. Хотя я слышала, что ей гораздо лучше, но она просила навестить ее, тем более что я узнала, что у нее маленький сын в горячке. Она, благодаря Бога, поправляется, и маленькому, по приказанию доктора, я дала свои пиявки, из своей больницы лекарство и ей также хинные порошки.

Сегодня утром проспала, потому что ночью мешал спать маленький сын хозяйки: он опасно болен. Одевшись, успела только зайти в мою больницу и услышала благовест. Пошла в собор к обедне. Уже оттуда заходила в губернское правление и пробыла там до второго часа.

27-го июня. Нынешний день не богат рассказами. Утром долго ждала доктора в моей больнице и в это время вырезала восемь мальтийских крестов. Так называются компрессы, которые кладут безруким и безногим. Я обыкновенно в свою больницу приготовляю по одному, но моих раненых (по распоряжению генерала, чтобы все раненые были вместе, а больные особо) перевели в другой дом, и они, мои голубчики, узнав вчера вечером эту новость, не спали от тоски. Меня это очень тронуло, и я благодарю Бога за их признательность ко мне. Вот награда, которой только я желала! Итак, чтобы утешить моего безрукого, я заготовила ему все нужное для перевязки. Дала им табачку и сама вечером навестила их. Они были очень рады меня видеть.

Доктор пришел в десять часов, и, когда мы отправились в губернское правление, было так жарко, что трудно переносить. Когда он начал перевязывать эти ужасные раны у французов, я попросила позволения уйти, тем более что у меня была работа. Доктор просил сделать три подушки для пролежней и несколько бинтов. Также надо было сварить рисовой воды. Дома, на свободе, я все это исполнила и вечером в пять часов отнесла. Так как вечерних перевязок было только семь, то мы все окончили в восьмом часу. Оттуда прошли к Ерошевской взглянуть на сына и дочь, девушку лет семнадцати, у которой, кажется, чахотка. Сегодня он все расспрашивал и осматривал. Сказал, что это еще не опасно. Дай Бог, чтобы и дочери помог, как матери!

От них мы прошли в ботанический сад. Это так только называется; там ровно ничего нет — одни деревья и одна аллея. Но все-таки очень хороший воздух; это на берегу жаркого Салгира. В девять часов возвратились. Самовар уже ожидал меня. Напившись чаю, говорила не знаю по-каковски, потому что ни хозяин, ни Миша Шуберт не знают совсем по-французски, а доктор говорит по-русски в таком роде: например, он спрашивает больного: «Ты кусал?» Тот посмотрит на меня, и я спрошу: «Что ты ел сегодня?» Или, поднимая руку, говорит: «Держи ногу!» — а у него болит рука. Наш солдат привык слепо повиноваться: он берет ногу и поднимает ее. Подобные разговоры и у нас бывают. В десять часов разошлись, и теперь пора спать. Христос с тобою, мой голубчик! Вижу, что мой дневник становится не интересен и сама скучаю, что мало приношу пользы моим братьям русским.