Автобиография - [7]

Бабушка моя, добрая, простая женщина, замученная хозяйственными заботами, нередко ложилась спать с полными карманами денег, не зная, сколько именно их у нее. Этим пользовалась служанка и, пока старушка мирно покоилась, опоражнивала карманы наполовину. Бабушка редко замечала пропажу — если только прислуга не перебарщивала в своем усердии.

Всех этих зол легко можно было избежать: вставить окна, навесить замки, точно исчислить доходы и расходы и т. д. — но об этом никогда и не думали. Если же отец мой, принадлежавший к ученому классу и воспитанный в городе, заказывал себе раввинскую одежду из материи, которая была несколько тоньше обыкновенной, то дед не пропускал случая прочитать ему длинную проповедь о суете мирской. «Наши предки, — говорил он, — не помышляли о таких костюмах, а ведь были благочестивыми людьми. Ты же должен иметь камлотовый лапсердак [35], штаны с пуговицами и все остальное соответственно этому. Ты, видно, хочешь сделать меня нищим; из-за тебя я попаду еще в долговую яму. Ах, я несчастный, что со мной станется?»

Отец мой отвечал, что должен соответствовать нравам и обычаям ученого сословия, доказывал, что при хорошо устроенном хозяйстве сравнительно небольшие траты не разорительны, и что несчастья деда происходят вовсе не из-за его, отцовской то есть, расточительности, а от небрежности хозяина дома, позволяющего обкрадывать себя кому ни попадя.

Дед оставался при своем мнении. Он не терпел нововведений и желал, чтобы все оставалось по-старому.

Соседи считали деда богатым человеком (так и было бы, умей он пользоваться благоприятными обстоятельствами). Поэтому все вокруг завидовали ему и ненавидели его, даже собственные родственники. Помещик знать его не хотел, управляющие притесняли всевозможным образом, домочадцы и друзья обманывали и обирали. Словом, это был самый бедный богатый человек во всем мире. Перечисляя его беды, нельзя обойти молчанием и следующий эпизод, который был чреват настоящий бедой.

Деревенский поп был невежественным и глупейшим человеком, он едва умел читать и писать. Постоянно сидел в шинке, пил вместе со своими прихожанами — и всегда в долг, даже не помышляя о расчете. Деду моему это наконец надоело, и он решил больше ничего не давать священнику в кредит. Тот, понятно, обиделся и, как оказалось, задумал отомстить.

Он действительно нашел к тому средство — средство ужасающее, но в те времена католики Польши нередко пользовались таковым. Деда обвинили в убийстве христианина.

Дело развивалось так. Жил поблизости некий охотник, который ловил на Немане бобров и тайком (так как бобры по тогдашнему закону принадлежали Двору) продавал их иногда моему деду. Однажды в полночь охотник этот постучался в дверь дедова дома, велел вызвать хозяина и, показав ему весьма объемистый завязанный мешок, сказал с таинственным видом: «Вот я тебе принес славную добычу». Дед хотел зажечь огонь, осмотреть бобра и сговориться насчет цены. Охотник заверил его, что это излишне, что расплатиться можно и утром, а уж в цене они сойдутся. Дед, не подозревая ничего дурного, согласился, отставил мешок в сторону и снова улегся спать. Но едва задремал, как был разбужен новым, и на этот раз чрезвычайно шумным, визитом.

Это был деревенский поп с несколькими крестьянами. Они стали обыскивать все углы и вскоре нашли мешок. Дед трепетал: он думал, что его обвинят в тайной торговле бобрами, то есть в нарушении привилегии Двора. Но каков был его ужас, когда мешок развязали и обнаружили там человеческий труп!

Деду тотчас связали руки за спиной, надели на ноги колодки, бросили его в телегу и отвезли в город Мир. Там деда заковали в цепи и посадили в темный острог для предания уголовному суду.

При допросе он настаивал на своей невиновности, рассказал все, как было, и просил, чтобы допросили и охотника. Того почему-то никак не могли найти. Тем временем судья, которому, видимо, становилось скучно, три раза сряду подверг деда моего пытке, которая, однако, ни к чему не привела. Подсудимый продолжал утверждать, что ничего не знает о происхождении трупа.

Наконец отыскали охотника. Поначалу тот всячески отпирался, но, в свою очередь подвергнутый пытке, рассказал следующее.

Некоторое время тому назад он нашел на берегу Немана мертвое тело и доставил к священнику для похорон. Но тот только отмахнулся: мол, торопиться с погребением ни к чему. «Ты знаешь сам, — сказал охотнику поп, — что евреи навечно прокляты. Они распяли Иисуса Христа и в честь этого празднуют свою Пасху, по сию пору употребляя на торжестве христианскую кровь. Им она требуется для опресноков. Ты совершишь богоугодное дело, если подкинешь труп в дом проклятого еврея-арендатора; правда, придется после этого убраться отсюда, но ведь твоим ремеслом где угодно можно прокормиться».

Охотника выпороли розгами, и деда моего освободили. Попу же ничего не было.

В память избавления деда от смертельной опасности отец мой сочинил на еврейском языке нечто вроде эпопеи с лирическими песнями, в которой описывалось все происшествие и славилась милость Господня. В семействе нашем установился обычай ежегодно отмечать день дедова спасения, читая при этом упомянутую эпопею, как читают в