Австриец - [29]

Если бы только он был единственным, кто проявлял такую ненавистную одержимость идеей в пользу теории, что обе наших страны, бывший рейх и Австро-Венгрия, были жестоко преданы, идеей удара в спину, что набирала все большую и большую популярность. Но почему же тогда таверны, куда он меня водил, были битком набиты людьми, что были того же самого мнения? Возможно ли было то, что все они заблуждались, наслушавшись своих крайне правых лидеров, которые потрясали кулаками в сторону евреев и их предполагаемой вины перед многолюдными толпами, призывая к возрождению национальной гордости?

Я бы легко принял их заблуждение, если бы то были простые рабочие или фермеры, необразованные и легко убеждаемые красивыми словами. Но, к удивлению, основой тех собраний была интеллектуальная элита Линца: юристы, профессоры, врачи и бывшие военные лидеры, все более чем способные сформировать свои собственные мнения. Выходило ли в таком случае, что это был я, кто заблуждался, втайне отвергая их теории?

Почти все они прошли через Великую Войну, почти все многое потеряли, защищая свою страну, только чтобы вернуться назад униженными и осмеянными всем миром, с непомерным грузом не только вины и стыда, но еще и ответственности перед бывшими союзниками, которым они должны теперь были выплачивать деньги, которых ни у кого не было. И все они повторяли одно и то же: в то время как мы лишились всего, евреи только разбогатели. Евреи сделали так, что мы проиграли войну. Это уолл-стритские жиды обложили нас этими репарациями, а теперь ссуживают нам деньги под бешеные проценты, чтобы мы могли расплатиться с Британией и Францией, а сами этими процентами набивают себе карманы. Это и был их план с самого начала!

«Они только и ждут, чтобы окончательно поработить нас! Но мы им не позволим! Мы — великий германский народ, единый перед Богом, и это воля нашего Бога, вести нас к процветанию, пусть и сквозь кровь и страдания. Мы — дети арийских богов, это наше право с рождения — править миром, и мы принесем нашу месть на головы тех, кто лишил нас этого священного права! Мы, арийские братья, готовы идти через ад если нужно, и отдать жизнь, но вернуть нам прежнее величие….»

Вот, что мне приходилось слушать всю весну, а за день до того, как я должен был ехать на ферму, я зашел попрощаться на три месяца с Далией, тайно конечно же. Я уже дождаться не мог, чтобы уехать подальше отсюда, прочистить голову от всех этих слов, которые туманили мне разум как сигаретный дым, что постоянно клубился в тавернах, где все эти националистские лидеры выкрикивали их пропаганду.

— Почему твой отец не пошел на фронт? — я спросил Далию впервые за пять лет. Раньше меня это совсем не интересовало, по правде говоря, я даже был рад, что он остался в Линце и присматривал за всеми его пятью детьми и за мной в каком-то смысле. Но сейчас мне зачем-то нужно было услышать её ответ.

— Он хотел пойти, но его не взяли. Сказали, у него что-то не так с сердцем, — Далия объяснила, опустив глаза, как если бы стыдилась факта.

Я сидел за её письменным столом, где она обычно делала уроки, и молча водил пальцем по резному красному дереву, украшающему затейливым рисунком край стола. С недавнего времени я начал замечать все те незначительные детали, на которые раньше не обращал внимания. Резной стол из красного дерева в комнате молоденькой девочки. Тяжелые бархатные портьеры на окнах. Вышитые накидки на пуховых подушках, масляная картина на стене, дорогая шелковая обивка на стенах…

— Но он пожертвовал много денег для военного дела, — быстро добавила она, пока я медлили с ответом.

— Да? — Я переместил взгляд в сторону двустворчатого шкафа, выполненного из того же дерева, что и стол, затем на такое же трюмо, а затем наконец обратно к Далии. — Я так и не поздравил его с новой машиной. Она очень красивая.

Она сглотнула.

— Да, она действительно очень красивая. Папа очень ей гордится. Тяжко, конечно, пришлось с пустыми прилавками в последнее время, с поднятием налогов и со всеми репарациями, но он взвалил на себя кучу работы, и нам удалось скопить кое-какие деньги. Он спал всего по четыре часа в последний год, и выходной устраивал только на шаббат. Нелегко ему пришлось, но он сказал, что все готов сделать, только чтобы мы ни в чем не нуждались.

Я снова ничего не ответил, чувствуя, как отцовские ядовитые замечания снова наводняли мои мысли. «Естественно, Кацман разбогател. Никого вокруг больше не было, чтобы работать! Мы все в траншеях гнили, пока он загребал все наши деньги!» Я закрыл глаза и потер их рукой, стараясь избавиться от его голоса. Кацманы всегда приглашали меня к своему столу и отпускали, только когда убеждались, что я не мог больше ни крошки съесть. Они совали мне в руки корзины с колбасами и фруктами на праздники или день рождения матери или одного из братьев, и отказа не желали слышать. Сам доктор Кацман несколько раз тихонько отводил меня в сторону, чтобы не смущать меня при всех, и осторожно спрашивал, не нужно ли нам чего. Я ни разу не взял у него денег, хоть он и предлагал дать их в долг без единого процента и на неопределенный срок, пока мы не встанем на ноги.