Австриец - [20]

Доктор прочистил горло и поправил очки.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, сэр, могу только заверить вас, что официальное медицинское заключение признало — и все мои коллеги согласились со мной — что его нынешнее состояние вызвано сильным стрессом.

Врач попытался проскользнуть между агентом Фостером и дверью, но тот не сдвинулся с места, блокируя выход.

— А каким было бы неофициальное заключение?

— Я не понимаю ваших расспросов, сэр. Вы что, намекаете, что кто-то ударил его по голове? Ну так никто его не бил. У него действительно есть небольшая шишка на затылке, но это результат падения, после того, как он потерял сознание.

Агент ОСС поджал губы, но позволил-таки врачу пройти. Он покачал головой и подошел к моей койке. Я поприветствовал его слабой улыбкой. Американец вздохнул и сел на край моей постели.

— Так что же с вами на самом деле случилось, доктор? Я уже был по пути в аэропорт, когда узнал, что вас доставили в госпиталь с мозговым кровотечением.

— Ничего не случилось. — Мне даже удалось пожать плечами под одеялом.

Он продолжал пристально на меня смотреть и наконец спросил напрямик:

— Вас кто-то ударил?

— Нет, никто. Тот врач сказал вам правду, это правда просто стресс. Мне жаль, что вам пришлось отложить из-за меня свою поездку. Я действительно в порядке.

— Мозговые кровотечения от стресса не случаются, в вашем возрасте по крайней мере. А вот от травмы головы — очень даже.

— Что же вы хотите, чтобы я вам сказал? — я улыбнулся. — Меня никто пальцем не трогал, правда. Вы думаете, я бы вам не сказал, если бы это действительно было так?

Нет, здесь, в Нюрнберге, нас и вправду никто не трогал, об этом я не солгал. Молодые военные полицейские, охранявшие нас, иногда развлекали себя невинными шутками и проделками над Юлиусом Штрайхером, бывшим главным издателем скандально известной антисемитской газеты Der Stürmer, но со всеми остальными они обращались с уважением и вообще-то были неплохими ребятами.

— По правде говоря, думаю, что не сказали бы. — Агент Фостер спокойно заметил. — Вы слишком уж горды, чтобы это признать. Но как бы то ни было, я всё равно более чем уверен, что состояние ваше вызвано травмой головы, может и не недавней, но одной из тех, что вы получили в Лондоне после вашего ареста.

Я смотрел ему прямо в глаза какое-то время, после чего медленно проговорил:

— В Лондоне меня тоже никто не трогал.

— Вот видите? Я знал, что вы будете все отрицать.

— Вы же видели меня в Лондоне несколько раз. Разве вы заметили хоть один синяк у меня на лице? Нет.

— Доктор, я прекрасно знаю, как работают мой ОСС и британский СОИ. Они не глупы, чтобы бить вас по лицу. Не дай Бог, нос вам сломают или зубы выбьют, они же потом не оберутся со всей негативной прессой, это во-первых. А во-вторых, меньше всего они хотели бы вызвать симпатию населения к вам, военным преступникам, при виде ваших избитых лиц. Я знаю, что бьют они только по телу и в голову, достаточно болезненно, чтобы заставить вас говорить, но так, чтобы не оставить никаких следов, видимых для публики.

Я отвел глаза, не в силах скрыть ухмылку. Американец тоже усмехнулся, как если бы прочел мои мысли.

— Но не в вашем случае. Нет, вы ни в чем не сознались.

Я посмотрел на него вопросительно, и он кивнул несколько раз, тоже ухмыляясь.

— Да, я видел доклад о ваших многочисленных допросах. Комендант лондонской тюрьмы во всю хвастался перед своим начальством, что выбьет из вас признание в первые же два дня. Но вы четко держались своей версии, неделя за неделей. А потом и вовсе перестали отвечать.

Он затих на минуту, а затем добавил после паузы:

— У коменданта до сих пор трещина кисти после ваших допросов.

Я не сдержался и фыркнул.

— Очень хорошо. Это того стоило.

— Стоило, говорите? А вас это куда привело?

— Я переживу, — я убедил американца все с той же ухмылкой. — К тому же, он бьет, как девчонка. От такого не умирают.

Линц, сентябрь 1918

— А что, если он умер за нас? — голос Вернера дрогнул, когда он сомкнул ледяные пальцы на моем запястье.

Четыре года спустя с тех пор, как мой отец ушел сражаться на фронт, оба моих брата привыкли смотреть на меня, как на главу семьи; особенно теперь, когда мне скоро должно было исполниться пятнадцать, и я вдруг вырос чуть выше ста восьмидесяти сантиметров, а голос мой стал низким и глубоким, как у отца. По какой-то причине они оба — Вернер и Роланд — были убеждены, что я всегда знал ответ на любой вопрос.

Я снова взглянул на извещение с фронта, только что доставленное почтальоном.

«Уважаемая фрау Кальтенбруннер,

С сожалением вынуждены сообщить, что ваш супруг, Хьюго Кальтенбруннер, с сего дня числится пропавшим в бою. Мы немедленно проинформируем вас, как только у нас появятся какие-либо сведения о его судьбе».

Ну и как я должен был показать это матери? Она безумно любила моего отца, и каждое воскресенье молилась на мессе о его благополучном возвращении. Её наверняка это убьет, одна только мысль, что он мог быть мертв.

— Эрнст? — Вернер снова потянул меня за рукав, пытаясь сдержать слезы, уже наполнившие его глаза и грозившие перелиться через край. — Что, если он…