Австриец - [18]

Фигура не пошевелилась и, не зная что еще делать, я поднял глаза к надгробию, на которое она смотрела. И тогда я увидел имена, выгравированные в камне: Норберт Мейсснер, малыш Фридманн, Эрнст Кальтенбруннер. Я отступил назад в ужасе, подальше от фигуры и надгробия, споткнулся о корень дерева и упал на землю. Я замер на месте, мои глаза неотрывно следили за черной фигурой в капюшоне. Но она не повернулась, чтобы показать мне свою уродливую маску из черепа и пустых глазниц.

— За что ты забрал их всех у меня? — спросила она едва слышно, снимая капюшон, скрывающий её локоны, казавшиеся платиновыми в мерцающем свете луны. — Я так любила их всех… За что?

— Аннализа! — Я поднялся с земли, улыбаясь, не в силах поверить, что она была здесь, со мной. Ад вдруг показался мне прекрасным местом. Однако, она не повернула головы на звук моего голоса. — Аннализа, это же я!

Я отряхнул пальто, подошел к ней и сел на колени рядом, заглядывая в её печальные глаза неотрывно смотрящие на надгробие, с ресницами, все еще мокрыми от слез.

— Я здесь, Аннализа, — я повторил, пытаясь коснуться её плеча. Моя рука прошла сквозь него, как если бы она была живым человеком, а я всего лишь призраком. — Аннализа!

— За что? — она прошептала и закрыла лицо руками.

— Я же здесь, любимая! Взгляни на меня!

Я попытался обнять её, но тщетно. Она не видела и не слышала меня. Но самым страшным было то, что она оплакивала меня у моей могилы, думая, что я был мертв, как и её брат Норберт и её нерожденный первенец.

Их смерть была виной Гейдриха, впервые сведшей нас вместе: меня, шефа австрийского гестапо и лидера австрийских СС, и её, бывшую балерину, которая променяла свои нарядные платья на официальную форму женского СС, чтобы только отомстить её заклятому врагу. Она пришла просить меня о помощи, и я был рад согласиться. Я умел избавляться от людей. Я спросил её тогда, не боялась ли она прийти ко мне с такой неслыханной просьбой, а она только улыбнулась в ответ и сказала, что доверяла мне. Доверяла самой жизнью, потому как я ведь запросто мог приказать казнить её за один только намек на такое неслыханной дерзости политическое преступление. Она сказала, что совсем меня не боялась. Сказала, что всегда считала меня гораздо лучшим человеком, чем все обо мне говорили.

Никто мне раньше не доверял. Никто не хотел иметь со мной дела. Да я же был шефом гестапо, ради всего-то святого! А она назвала меня хорошим, и я согласился помочь ей, потому что она напомнила мне о том, кем я когда-то был, много-много лет назад.

— Аннализа! — я позвал её в последний раз в отчаянии и опустил голову на землю у её колен.

— Кто такая эта Аннализа, кого он постоянно зовет? — Знакомый голос снова заговорил, прорываясь сквозь мой нескончаемый кошмар.

— Не знаю, сэр… Может, он говорит «Лизель»? Это имя его жены.

— Нет, это точно «Аннализа», и очевидно, что она была кем-то очень дорогим ему, если он её постоянно зовет. Выясните, кто из его ближайшего круга носил это имя, любовница может, или кто-то, кто работал с ним, и принесите мне файл на нее. Может, мы сможем это использовать.

Безумная головная боль сменила оцепенение, но не это было причиной того, что я позволил прорваться слабому стону. В холодном поту я понял, что неосознанно, но вовлек в опасность женщину, ради которой я готов был умереть, впервые в своей жизни.

Линц, сентябрь 1914

Далия обняла меня впервые с того дня, как наша дружба началась; началась, и чуть ли сразу не закончилась, если бы я послушал отца и прекратил все отношения с ней, как он того потребовал. Но как мог я сказать ей в открытую, что мне запрещено было с ней видеться только потому, что мой отец был таким вот убежденным антисемитом? Я-то таким не был.

Я и так чуть со стыда не сгорел, когда стоял перед ней и объяснял, почему мне больше нельзя было в открытую сопровождать её до дома, что это было желание моего отца, а не мое собственное, но что я всё равно хотел быть её другом и всё равно считал её безопасность своим приоритетом. Краснея и пряча глаза, я настаивал, что пусть мне и нельзя больше появляться с ней рядом на людях, я всё равно буду провожать её до дома, пусть и на расстоянии, но я всё же прослежу, чтобы её никто больше не тревожил.

Она приняла все это на удивление спокойно и даже дотронулась до моего плеча, потому как я никак не мог заставить себя поднять на нее глаза.

— Не нужно извиняться, Эрнст. Я все прекрасно понимаю. И поверь, я ценю твою помощь. Мой отец, когда я спросила его, почему он до сих пор не свел знакомства с твоим, объяснил, что вряд ли они когда-либо станут друзьями. Твой отец принадлежит к определенному политическому кругу, как я понимаю?

Я пожал плечами. Он ходил иногда на разные собрания, а иногда и людей приводил домой, но мои братья и я, как и моя мать, ни разу не были приглашены на обсуждение их политических взглядов. Да мне не очень-то все это и было интересно.

— Я это к тому, что такие вот политические круги не очень-то приветствуют евреев, как отец мне объяснил.

Далия закончила предложение с легкой и искренней улыбкой, что крайне меня удивило. Как я позже понял, в Линце, где она родилась и выросла, антисемитизм всегда процветал, несмотря на то, что город считался только вторым по отношению к Вене в плане культуры и образования. Как выяснилось, высоко культурные и образованные люди не считали дискриминацию чем-то аморальным.