Аврелия - [64]

Гургес немного хвастнул, назвав себя другом великой весталки. Если читатель не забыл, Гургес очень многим был полезен в некоторых событиях нашего рассказа. Он и теперь по доброте своей не прочь был исполнить все, что от него требовалось, но как это сделать, что предпринять, — он не знал. Незнакомец поставил его в очень затруднительное положение. Весталка находилась теперь в атриуме, а Гургес и думать не смел переступить порог этого святилища. Он вспомнил про Цецилию: она могла бы ему помочь в этом трудном деле. Но могильщик сейчас же откинул эту мысль в сторону, не желая подвергать молодую женщину опасности.

— Это письмо мне руки жжет, — проговорил наконец Гургес после долгих бесплодных размышлений.

Он напрягал свои мысли, старался придумать хоть что-нибудь подходящее, но чем больше он думал, тем безотраднее становилось на его душе. Он не знал даже, как и предупредить весталку, а это надо было сделать сейчас же, не медля ни минуты…

Вдруг, будто осененный какой-то благой мыслью, Гургес повеселел и вскрикнул каким-то особенным голосом от удовольствия. Глаза его заблестели, он потирал руки. Выход из этого затруднительного положения был им найден… Через несколько минут четыре могильщика под предводительством Гургеса вышли из дому и направились куда-то по улицам Рима.

Куда они пошли? Что такое надумал Гургес?

Об этом мы узнаем несколько позже…

IV. «Сыны Давида»

Регул должен был явиться во дворец в полдень. Подходя туда, он заметил небывалое оживление. Обыкновенно дворец посещали лишь избранные, редко и притом в одиночку, для объяснений с цезарем по самым неотложным делам, а теперь, вмешавшись в толпу, Регул заметил и римский сенат во всем своем составе, и консула Квинта Волузия Сатурнина, и членов четырех жреческих коллегий, и наиболее почетных граждан.

После разговора с Марком Регулом цезарь во все стороны разослал глашатаев приглашать к нему во дворец придворных, и вот теперь со всего Рима стала стекаться ко дворцу толпа разодетых людей. Он никого не забыл, ему все были нужны, так как в каждом он мог видеть целое сокровище сведений о положении дел в Риме и от каждого надеялся получить ответ по интересовавшему его тогда вопросу.

Среди приглашенных Регул заметил и Флавия Климента с двоими сыновьями, Веспасианом и Домицианом. Регул помнил, что, приглашая его, Домициан обещал ему любопытное зрелище, Регул помнил, для чего цезарю понадобилось сегодня такое собрание.

Но, сзывая придворных, Домициан никому не сказал о цели столь грандиозного и необыкновенного собрания, и многие не без основания были этим сильно смущены. А зная о существовании заговора Антония, сочувствуя ему и втайне желая ему успеха, большинство было убеждено, что для некоторых лиц, намеченных подозрительным императором, не пройдет даром эта царская затея. Один только Регул был обо всем осведомлен, а остальные могли лишь догадываться, строить всевозможные предположения, причем каждый как бы забывал о своем существовании и искал в толпе ту жертву царского гнева, которая должна была искупить вину. Цезарь обязательно станет наблюдать за всеми и, зная о готовящемся покушении, станет искать заговорщиков среди них. Это было единственным объяснением приказаний цезаря собраться во дворце, и, чтобы не навлечь на себя подозрений в неповиновении императорской воле, всякий старался исполнить ее со всей присущей ему аккуратностью. Попробуй кто-нибудь не явиться, так рассуждали в толпе, попробуй опоздать, и гнев императора был бы неизбежен.

Регул слушал, смеялся в душе над испуганным стадом овец — придворных — и откровенно удивлялся тому рвению и усердию, с которым исполнялось это царское желание.

С лихорадочным нетерпением Домициан ожидал собиравшихся придворных. Торжественным и великолепным приемом он хотел показать себя во всем своем величии, хотел поразить всех могуществом римских императоров. И великолепие дворцовых комнат, и богатство царского одеяния, и наконец внушительный вид гвардейцев — все это должно было сделать свое дело, произвести на публику необходимое впечатление.

Собрание происходило в чудном зале с мраморными колоннами, увенчанными золотыми капителями. Посреди зала возвышался трон Домициана. Кресло было художественно выточено из слоновой кости и разукрашено золотом и драгоценными камнями. Двадцать четыре ликтора, все в белых туниках, окружили то возвышение, на котором стояло курульное Домицианово кресло и откуда беспокойный взгляд императора мог проникать во все уголки огромного зала, мог видеть все, что творилось бы вокруг. По стенам, образуя ряд полукругов около колонн, стояла рота преторианцев — этой императорской гвардии Рима. Вид стражи был весьма внушителен, а блестящее вооружение очень красиво гармонировало с темным фоном стен, покрытых чудной живописью, несколько только мрачного характера.

На кресле восседал Домициан, а у ног его, на богатом пурпурном ковре, клубком свернулся Гирзут. Император был в одеянии, с которым он не расставался со времени своей прославленной победы над дакийцами и в котором обыкновенно председательствовал в сенате. Его плотную фигуру облегала снежной белизны шерстяная туника, вышитая по краям пальмовыми ветками, — так называемая туника Юпитера, которую надевали победители, возвращавшиеся на родину с почетом. Сверх нее была надета пурпурная тога с золотыми розетками — богатая тога всех римских императоров, украшенная особенными белыми застежками, которые были сплошь усыпаны жемчугом. На царской голове красовался венок из веток дикого лавра; на шее был золотой медальон вроде ладанки, висевший на золотой цепочке, а левая рука его держала скипетр, увенчанный красавцем орлом. Но это не все. Некоторые подробности одеяния цезаря имели символическое значение. Железное кольцо на пальце левой руки означало все добродетели воина; браслеты на руках должны были свидетельствовать о геркулесовской силе их обладателя, а пальмовая ветка в правой руке говорила о мире, который должен был царствовать в собрании, так смутившем и не на шутку испугавшем придворных. В довершение общей картины за спиной цезаря стоял раб и, сгибаясь под тяжестью массивного золотого дубового венка — этрусской короны, держал ее над головой императора. Венок этот также был усыпан драгоценностями и перевязан огненными красными лентами. Вот обстановка, в которой Домициан хотел допрашивать «сыновей Давида». Здесь не было ничего, что указывало бы на слабость и человеческое происхождение самого правителя, здесь не было ни одного из тех символов, которыми древняя мудрость старалась ослабить гнетущее впечатление от роскоши и силы.