Авраам Линкольн - [163]

— Мистер президент! Туда вам не захочется заходить…

— Почему?

— Там больные пленные мятежники.

— Вот туда-то мне точно нужно!

И президент вошёл в палатку с пленными и пожал руки им — соотечественникам^{765}.

Незадолго до того, как «Королева рек» подняла якорь, Линкольн отправил Гранту телеграмму: «Генерал Шеридан говорит, что, если немного поднажать, Ли капитулирует. Поднажмите!»^{766}

Они сошли на вашингтонский берег перед закатом 9 апреля. Столица захлёбывалась от праздничного настроения, не проходящего со дня известий о падении Ричмонда. Телеграммы обогнали пароход, и Стэнтон сообщил президенту, что в половине пятого пополудни генерал Грант прислал сообщение о капитуляции генерала Ли и его армии в местечке Аппоматтокс-Кортхаус. Президент и военный министр обнялись. «Мы пережили в тот день один из счастливейших моментов в жизни»^{767}, — вспоминал Стэнтон. Это не был конец войны, но это был конец Конфедерации: её правительство было в бегах, и, хотя разрозненные очаги сопротивления ещё существовали, оставалось дождаться только капитуляции последней крупной силы южан — армии генерала Джонстона. Сьюард лежал дома весь перебинтованный, закованный в стальной каркас, со сломанной рукой, раздробленной челюстью и пытался улыбаться. Линкольн склонился над ним и почти шёпотом рассказывал новости.

Утро 10 апреля было встречено залпами орудийных салютов, перемежающихся раскатистым «ура!». День был объявлен выходным. Несмотря на дождь, на домах появились многочисленные флаги. Звенели колокола, играла музыка, улицы заполнили возбуждённые толпы, раздавались восторженные речи и приветственные крики. К вечеру затрещали фейерверки, загорелись праздничные костры. И весь день многочисленные группы визитёров и целые процессии с оркестрами в своём неугомонном желании видеть, а лучше ещё и слышать возвратившегося президента срывали работу Белого дома. Тад махал в окно подаренным ему трофейным флагом Конфедерации. Когда от особенно настойчивых «серенад» было не отделаться, президент выходил с короткими общими словами, а один раз попросил оркестр сыграть одну из своих самых любимых мелодий, «Дикси», ибо теперь это «законная собственность Союза». В конце концов Линкольн обнадёжил собравшихся, что завтра выступит с «настоящей речью».

Эту речь 11 апреля он произносил уже в сумерках, из окна второго этажа, и репортёр Брукс держал свечу, освещающую бумаги с текстом. Прочитав страницу, Линкольн ронял её на пол, зная, что там ползает Тад с ответственным поручением: собирать падающие листы. Мэри стояла у соседнего открытого окна.

Внизу снова волновалось людское море, гомонящее, время от времени взрывающееся радостными криками и раскатами аплодисментов. Ждали большой хвалебной речи в честь победоносных армии и флота. Но лицо Линкольна было слишком строгим, и заговорил он о другом — о том, что будет со страной, когда отгремят выстрелы и встанет проблема экономического, политического, культурного воссоединения с Югом. Президент начал вычерчивать новую линию политики: «реконструкцию по-президентски», которая уже натолкнулась на «реконструкцию по-конгрессменски», чересчур враждебную к бывшим мятежным штатам. Он рассказывал о попытках построить модель жизни Юга в штате Луизиана, объяснял, почему так важен вопрос, считать ли мятежные штаты частью Союза или принимать их заново. Новостью для всех стало первое публичное объявление Линкольном о поддержке избирательных прав чернокожих, пусть хотя бы только имеющих достаточное образование или отслуживших в федеральной армии.

Это был шаг навстречу радикалам, и они научились понимать политические методы президента. В их среде появился образ, позже зафиксированный Фредериком Дугласом: Линкольн учился политическому ремеслу, ещё когда расщеплял брёвна, ибо уже тогда он вставлял клин в щель узким концом и постепенно загонял более широкую часть. Таким же приёмом он вбивал клин в рабовладение: от рекомендаций пограничным штатам провести постепенное освобождение рабов за компенсацию в 1862 году через «Прокламацию об освобождении» в 1863-м к 13-й поправке в 1865-м. Подобным же способом он взялся за избирательные права…^{768}

Намерения Линкольна поняли не только сторонники прав чернокожих. Симпатичный, хотя немного нервный 26-летний зритель повернулся к соседу: «Это значит гражданство для ниггеров» — и добавил: «Это будет последняя речь, которую он произнёс». Звали зрителя Джон Уилкс Бут.

СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА

Увы, события нельзя повернуть вспять. Куда бы ни направлялся президент, он делал шаг к собственной гибели — и к бессмертию.

Было 14 апреля 1865 года, Страстная пятница.

Ночью Аврааму приснился сон — из тех, что он считал пророческими. Будто он на каком-то судне быстро плывёт к неведомому берегу. Этот сон часто снился ему накануне решающих, поворотных событий войны: падения Самтера, битвы при Антиетаме, взятия Виксберга, битвы под Геттисбергом. Для себя Авраам решил, что в этот день от Шермана придёт давно ожидаемое известие о капитуляции армии Джонстона в Северной Каролине — фактическом конце войны.

К восьми утра он уже был в кабинете, просмотрел наиболее влиятельные газеты, разобрал почту (ежедневно секретари отбирали из нескольких мешков писем около пятидесяти — ста более или менее важных) и написал несколько служебных записок. Назначил заседание Кабинета на 11 утра и пригласил на него только что приехавшего в столицу Гранта. Линкольн был бы рад видеть генерала-победителя как можно раньше, но не хотел комкать семейный завтрак.