Августовский рассвет - [76]

Едва рассвело, как я услышал в других помещениях полные любопытства и изумления голоса солдат. Потом кто-то постучал в дверь моей спальни:

— Господин младший лейтенант!.. Девушка!..

Это прозвучало так, как если бы он сказал: «Комета!» Я вскочил с постели, быстро оделся, лихорадочно соображая: «Девушка? Откуда девушка?» Это было в те минуты выше моего понимания. Девушка! Одно это слово волновало меня, кружило голову, сводило с ума. Я вышел в охотничью комнату.

— Где она?

— Во дворе!

Я бросился вниз, понимая, что, пока я не вышел во двор, девушка еще никого не видела, потому что никто не осмелился выйти и встретить ее. Почему? Просто потому, что неожиданно после многих дней и ночей боев в водовороте войны появилась девушка — нечто далекое и нереальное. И каждый будто боялся этого далекого и нереального, боялся оказаться лицом к лицу с этим далеким и нереальным, ставшим вдруг таким близким и реальным…

Девушка загоняла в хлев нескольких жирных коров, произнося какие-то венгерские слова. Казалось, она не замечала, что в селе уже кто-то появился. Возможно, однако, что это мне только показалось, потому что, увидев меня на пороге, девушка улыбнулась и продолжала заниматься своим делом. Загнав коров в хлев, она отряхнула юбку ладонями, провела рукой по волосам и направилась к крыльцу. Подойдя ближе, она ткнула себе в грудь пальцем и сказала:

— Маргит!

Я смотрел на нее и ничего не мог сказать. Впрочем, я и не знал ни слова по-венгерски. Я растерянно смотрел на девушку. Маргит была красива. У нее были белые зубы и пухлые губки. Икры ног поцарапаны, но все равно красивы. Волосы спутаны, но пленительны. Одежда потрепана, но это не имело никакого значения. Я пробормотал только:

— Маргит!

— Минтени!

Видно, она что-то поняла: бросилась в комнаты для слуг и вышла оттуда с подойником. Потом побежала к хлеву, бросив еще раз: «Минтени!», и исчезла. Появилась с полным подойником молока, угостила меня. И с этого момента мы подружились. Маргит стала нашей сестрой, подругой, покровительницей. Она начала хлопотать, шарить по дому, извлекая отовсюду что-нибудь нужное. Потом развела огонь и приготовила нам завтрак. Пока мы ели, она с улыбкой смотрела на нас, сидя на маленьком стульчике, скрестив руки на коленях.

Я сказал Сынджеорзану, чтобы он поговорил с ней по-венгерски.

— Что ты здесь делаешь?

— Я была служанкой у графа. Когда подошел фронт, я с коровами убежала. Теперь это мои коровы.

— Как твои?

— Так я сама решила. Я за ними ухаживаю и сама их выбрала.

— Тебе их отдал граф?

— Нет, не отдал. Но они мои. Все равно я их взяла бы. Убежала бы с ними.

— Куда?

— Не знаю, но убежала бы.

— Тебя бы нашли.

— Теперь, раз пришли вы, не найдут.

— А если вдруг?

Маргит сделала испуганные глаза:

— А разве вы не за нас?

Сынджеорзан улыбнулся:

— За вас.

— Вот и хорошо! Я хочу выйти замуж. Если у меня есть коровы, мне легко выйти замуж… Если бы я не убежала, коров у меня забрали бы немцы…

— А нас ты не боишься?

— Почему же я должна вас бояться, если вы — за нас?

— Мы все же солдаты…

Маргит засмеялась, блеснув своими белыми зубами:

— И Йошка тоже солдат, но я не боюсь его…

— Все же Йошка с ними…

— Тсс! Он не с ними.

— А где же он?

— Не знаю.

— Видишь, ты боишься нас, если не хочешь сказать, где Йошка!

— Нет, я не боюсь сказать.

— Тогда где же?

— Там! — Она неопределенно показала рукой. Может, в сторону, откуда пригнала коров, кто знает?

— Когда вы уйдете, Йошка вернется домой.

— Куда домой?

— Сюда! Он станет графом… ха-ха-ха! Разве мы не можем быть графами?

Когда стемнело, мы вновь собрались в охотничьей комнате. Маргит возилась во дворе с коровами. Когда освободилась, она пришла к нам. Нам ее не хватало. Мы скучали по ней. Маргит была красива. Может, кому другому она вовсе не показалась бы красивой, не знаю. Но нам она казалась красивой. И хотя мы знали, что ее красота принадлежит не нам, а Йошке, мы не могли оторвать от нее глаз.

Когда следующей ночью мы вновь двинулись к передовой, Маргит была рядом с каждым из нас. Мы шли молча и слушали песню, которую она пела нам накануне вечером и которую нам перевел Сынджеорзан:

Летят, летят над степью журавли,

И ветер поет, поет в ивах.

Любимый, я тебя так долго жду,

Любимый, время тебе вернуться!

У Маргит были сверкающие, влажные глаза, зовущие губы и блестящие белые зубы. Мне казалось, что она шагает рядом со мной, я видел как наяву ее исцарапанные красивые икры и сожалел о ней.

На маршах ночью обычно молчат. Молчали и мы. Во-первых, потому, что таков порядок во время ночных маршей, а во-вторых, потому, что все вместе и каждый в отдельности слушали песню Маргит. И, слыша ее, мы сожалели о девушке. И она шагала с нами к передовой, Маргит, такая далекая и нереальная, в то время как настоящая Маргит осталась на крыльце, шепча в темноту:

— Йошка, Йошка, солдаты ушли! Приходи!

* * *

Передовая проглотила всех нас в несколько минут. До занятия боевых позиций мы еще были индивидуальностями, ступали по земле и видели свою тень. Мы чувствовали, как ветер бьет нам в лицо, проникает в легкие, ощущали прохладу осенней ночи, и вдруг мы исчезли, слившись с землей, с запахом пороха, с грохотом, с пулеметными очередями, с каждым взрывом. Мы больше не принадлежали сами себе, мы не могли, повинуясь субъективному импульсу, поднять руку, потому что все принадлежало войне. Она распоряжалась нашими движениями, управляла импульсами, мыслями, поступками. У нас было такое ощущение, что все, что оставалось вне власти войны (если что-нибудь еще оставалось), должно принадлежать земле, которую мы обнимали, в которую зарывались, по которой ползли, которую нам предстояло полить кровью или на которой нам суждено было умереть.