Август в Императориуме - [75]
Казалось, звенящая тишина у памятника сейчас начнет раскалываться исполинскими хрустальными колоннами оцепеневшего воздуха — но тут наконец зло треснуло уже донельзя натученное небо, затем ещё и ещё, и, как-то бесстыдно харкая, гнетущими кучами на головы стал вываливаться гром.
И с этой вновь шагнувшей секунды на миг покоривший время оратор был обречён: закладывая уши звоном, гаркнули «матюгальники», армии сделали шаг навстречу, затем ещё, ещё — и вот уже, синхронно взревев, падают друг на друга живыми лавинами! (братцы-канонадцы зачехляют аппаратуру, сбрасывают прикид и вытаскивают бейсбольные биты…) Опять звонкий гарк — и воздух рвётся и свиристит тяжелыми камнями из наплечных сумок шифастов… Сейчас Орденомол ответит… Боже, да кто же им это подсунул, кто разрешил?!!
Зрители застывают в ужасе (Пончо даже зажмурился): каменный град крушит ряды, ломает кости, разбивает головы… Вот пошатнулся и схватился за грудь, колыхая зеленое знамя с серебряным сжатым кулаком, отважный знаменосец; второй камень перебивает древко; третий — прямо в лицо — уносит юношу в могилу… Вот оглушённая камнем тоненькая русоволосая девчушка с окровавленной щекой падает на колени и выпускает из рук бутылку с уже зажжённым фитилем — чтобы через несколько секунд потерявшим сознание факелом бессильно перевалиться через призрачную ограду бытия… Но десятки бутылок, даже разбитые камнями в воздухе, долетают до врага — и «фаланга» превращается в обезумевшую толпу, испещрённую дико воющими кострами… Коктейль Молотова!
Высоко пляшут меж клыками в бешеной пасти огня и чёрные разрезные рукава — но чем страшнее судороги боли, тем беспощадней ненависть. Набережная кишит ревущим и прыгающим зверьем, заглушающим даже раскаты грома и готовым рвать противника голыми руками… Точно два ощеренно-многозубых и когте-многолапых монстра — чёрно-коричневый и серо-зелёно-оранжевый — не разошлись на узкой тропке и теперь в самоубийственной ярости пытаются в тысяче мест одновременно прогрызть себе дорогу сквозь друг друга…
Рамон, Пончо и зрители давно уже пятились всё выше по ступенькам, назад, к колоннам Биржи, не сводя зачарованные взгляды с этого жуткого месилова. Кто-то рванул сенсолётчика за рукав, и в смятенную душу Рамона заглянули встревоженные глаза Лактанция:
— Слава Духу, вы целы! Пора делать ноги, пока причиндалы не отдавили!
— Мм-мы… отт-трезаны! — заикаясь, промычал Пончо, указывая дрожащим пальцем направо (налево, на ограду Управления Хлеба и Зрелищ, и смотреть было страшно)… Волны дерущихся сотрясали штанги винокофейни, и сверху доносились крики (ничего, эти отсидятся…); несколько братоборцев свалились в Отводной Желоб, но и там продолжали остервенело увечить врага чем попало, пока остальные с боем брали друг у друга ступеньки лестницы.
— Но я-то прошёл! Есть пожарная лестница на крышу, подсадим друг друга и заберемся! Валим отсюда, говорю! Фараоны маршируют от Павлиньего парка и водомёты с ними — с крыши видел! Вам что, дополнительный холодный душ или разбирательства нужны?
…Какой-то непреходящий и непонятно-жуткий стыд — вероятно, из-за собственной неожиданной беспомощности — вот что мучило Рамона на бесконечно длинном обратном пути. Стыд был не просто жутким, но хлещущим за шиворот и позорно-мокрым в штанах: небеса разгневались не на шутку и поливали с гоготом и взрывами шквалистого ветра — а необъятная крыша Биржи-«Каракаллы» оказалась настоящим лабиринтом заброшенных стройматериалов, переплетённых лиан, колючек и даже кустов и деревьев, буйно лезущих и на занесённой ветром почве, и из каждой щели-трещины, так что всем выбравшимся приходилось, когда чуть стихало, осторожно идти поодиночке за Лактанцием, чтобы не налететь в ливне-вечереющем полумраке на ржавый крюк или ветку, а то и вовсе не загреметь в подло подкравшийся люк. Изредка на относительно чистом месте, где сразу открывалась потрясающая панорама: мрачной одинокой толпой, принимая то там то сям ослепительные гвозди молний в прыгающие рты, лбы и затылки, каменный народ-город упорно пытался выбрести из-под накатывающихся, наваливающихся, мгновенно распухающих до неправдоподобной сизой белизны и тут же лопающихся водой и огнем исполинских облачных бревен, — Лактанций поворачивался и, раскидывая брызжущие каплями руки, мимоходом громогласно просвещал (ну точь-в-точь святой Эльм гребцов на картине «Спасение в гребаной буре»!):
— Вот здесь блаженный Колокотраки — ну тот, который на набережной монумент возвел, как его кличут… «Свиньи опять недовольны», во! Этот не дорезанный свиньями…
— Как раз дорезанный, — буркнул Рамон.
— Неважно — так вот он тут собирался парк разбить, прикидываете!
— А что, оригинально, — проорал кто-то сзади.
— Оригинально! Не просто парк, а чтоб на диких кабанов с вертолета охотиться! Ему за какие-то заслуги Орден мини-вертолет подарил — и он, говорят, даже в недостроенном охотился, если ехать далеко влом было, а грусть-тоска замучила! Специально на этот случай загон особо диких и злющих держал!
— Уж не здесь ли его…
— Ась?
— Уж не здесь ли его секач и пырнул, говорю! — отплёвываясь от водяных струй, прокричал, как теперь разглядели, плотный обрюзглощёкий мужик средних лет в облепившем тело мокром спортивном костюме. Дождь с удовольствием наводил блеск на его залысины.
