Август в Императориуме - [110]

— Смысл писания вовсе не в авторстве… Что может дать писание этому жадному и жалкому телу, чего нельзя получить иными способами? И разве не всё равно будет потом, КАК некогда звали это жадное и жалкое тело, возникшее из нигде и никогда, а затем изветшавшее, как платье, и ушедшее негодным в вековечную тьму… Тело, не имевшее даже своего порядкового номера в мириадной толчее рождений и смертей!

— Но ведь авторство — это символ души, подпись духа, щедрая ладонь, на которой тебе протягивают дар, — возразил Рамон, покоробленный такой откровенностью.

— «Подпись духа» как-то нехорошо звучит… — пробормотал Пончо.

— Верно! Но вы не задумывались над простым вопросом: а зачем (в конечном счете, естественно) символу — душа, подписи — дух, дару — ладонь? Зачем автору текст, понятно: мы слабы и суетны в своей мелочной гордыне, и страсти снедают нас… Но зачем, скажите на милость, тексту — автор? Когда старая громоздкая ель, неотвязно поскрипывая, вздыхает и шуршит в ночном ветреном небе, пытается ли этот шорох напомнить воровато крадущейся облаками воспаленно-бледной луне имя безымянной ели? Или зарисовать-заарканить игольчатой кистью каждой веточки всю её трудно-беспокойную жизнь — состоящую всё из тех же подавленных вздохов, шуршаний и скрипов? Полноте!

— Но тогда зачем же? — не унимался Пончо. — И в чем же, наконец, смысл?

— Смысл не бывает в чем-то, дорогой пофигист… Смысл — это что-то существующее, означающее появление собственного, а не заёмного бытия… Смысл всегда обретается в причастности большему, нежели ты сам — и каждый открывает-выбирает это большее по себе… Смысл писательства — в причастности вечно творящейся жизни. Ты не пишешь, Пончо, — ты рождаешься и становишься, переживая за мать и дитя сразу, одновременно, а над вашей колыбелью склонился чуткий и трепетный отец-мир — но это тоже ты… Ты зачинаешь и зачинаешься, рождаешь и рождаешься, растишь и растёшь, сияешь, чтобы отгадать сияние, — и вот ты ЕСТЬ… Разве ты никогда не обращал внимание, как бывают беспричинно, но так лучезарно счастливы родители и их дети, просто глядя друг на друга — глядя и пребывая вместе, в одном круге сотворенного счастья!

— То есть творчество — это человеческое подражание не природе, а её способу творить жизнь… — догадался Рамон.

— Конечно. И в этом способе нет смерти, ибо смерть — всего лишь остановка, пауза в творении, затянувшаяся пауза, роковое — пока ещё роковое! — неуспевание за общим движением… Но ель сгинет — и сгинет бесследно её шепот; а я сгину — мой шёпот получит шанс смешаться с теми, кто шептал до меня… Может быть, когда-нибудь этого общего шепота станет достаточно, чтобы мир наконец расцвел заново, как дивная роза… которая уже совсем близко, её вот-вот уже внесут в комнату умирающего… — голос его дрогнул.

И ещё раз, напоследок, звучал гипнотизирующий квазидовский — нет, уже не его, а чей-то ещё — голос; куда-то в безбрежность разливалась сверкающая мириадами лучезарных слов эпическая река; Рамон, весь обратившись в слух, под завораживающий речитатив Квазида исчезал глазами в пустом окне. А там…

— Мне пора, — с трудом проговорил Силеус, поцеловав сонную теплую Джайю. — Надо ехать.

— Ну-у, — не открывая своих чудесных глаз, в полусне она по-детски выпятила губы и повернулась набок. — Куда ты…

— Как всегда.

Джайя вздохнула с жалобным полузвуком и через пару секунд уже крепко спала, разметав руки и волосы по подушкам.

В полумрак прихожей из зашторенных окон холодно цедился отрешенный утренний полусвет, и Силеус, наспех освежив лицо, уже взялся за дверную ручку, чтобы, крадучись, выскользнуть из Незаметных Покоев, как вдруг странное дежа вю остановило его. За дверью, он помнил, был беззвучный ковровый коридор — но почему-то к этой же самой двери, стараясь не топать, он же поднимался в предутренний час по узкой грязной лестнице, осторожно звякал ключом и, войдя, прислонялся к стене и надолго замирал в горестном изнеможении. Иногда через полчаса он всё-таки тихонько разувался, проходил и, стараясь не скрипеть пружинами, опускался в кресло рядом с кроватью и долго смотрел. Иногда, так и не отважившись, уходил, стараясь не греметь замком и ботинками. Что за…

…Бесконечный прохожий в тёмной прихожей

завозился опять — а Ты спишь, как сурок.

Монотонно часы свой долдонят урок,

в полумраке ленивом мерещатся рожи,

и, наверно, давно завел носорог

портфель из крокодиловой кожи…

Пусть не Ты насмехаешься — вечность сама.

Но к Тебе коридор и за ним полутьма

полустёрты моей неприкаянной тенью,

бесполезно и жутко сходящей с ума,

как герой бесконечного стихотворенья

о любви, за которой повсюду — зима…

Это странное чувство: многолюдный вокзал —

а никто не встречает. Перрон, снег и урна.

Приближается поезд, жить скучно и дурно,

в предрассветные сумерки пяля глаза.

Никого нет страшней себя в зеркале залы,

где душевная старость подходит, сказав:

«Одиночество жизни!» …Рука на подушке,

неизвестность былого, надежд седина…

Закатилась под стол серых ниток катушка.

Достаются рассвету остатки вина.

Тихо плачет бездомная мышка-норушка…

Дверь открыта в безлюдные времена.

Эпилог

…Вот зачем существует ковер — поверх узора Судьбы он должен быть покрыт невнятными письменами уходящей жизни. У меня, старого толстого словомела, давным-давно нет тихой солнечной спальни с видом на лениво искрящееся море и тёмно-зелёный краешек горы, с выцветшими креморозовыми обоями, большим пыльноцветным ковром на стене и тремя опрокинутыми стеклянными тюльпанами видавшей виды люстры… Собственно, и меня давным-давно нет. Я так и не существовал.