Август в Императориуме - [10]

Когда-нибудь, в конце Разлуки придет Тюльпан сказать свой ужас.

А пока

Рядом греют бока

И сонно ворочаются слегка

Вепри

рунского языка.

Глава 3. Зацветающий Полдень

…Немолодой лысоватый человек в белой летней рубашке, с серьёзным, но теряющимся в памяти лицом, слегка наклонившись вперед, протягивает светловолосую летнюю руку — но ты уже не помнишь, надо поздороваться или отдать ключи, да и завораживает его голова — на ослепительно-белом солнечном блюде. Он ждёт, потом опускает руку и качает головой, вместе с которой качается пылающее блюдо, беззвучно поджигающее дальние пирамидальные тополя… Наверное, ключи, всё же ключи, роешься в памяти и карманах, перетряхиваешь какую-то маслянистую чёрную пыль — ничего, ни блеска, ни звяга, хоть плачь! Куда дел? Смутный ужас превращает заплетающиеся ноги в колесо — и катишься, катишься, переполненный отчаянием… Нужен ключ от морозилки, чтобы остудить голову.

Сколько ни выстраивай стен, сколько ни обороняйся, проломы неизбежны. Если в тебе есть пролом, научись смотреть сквозь него, но помни, что и ты видим — обзор всегда улучшается в обе стороны.

…Солнечный луч-гуляка, нагревший залоснённые затылками доски над изголовьем и выставивший эту мысль на просвет, звонко отблеснул от восьмигранной пробки почти пустого пузатого графинчика, тускло — от лезвия плохо вытертого меча, наполовину выпавшего из ножен (а нечего бросать как попало), и Рамон поморщился. Стоял вполне уже четверг, со стены сумрачно глядел, развернув веером унизанные перстнями пальцы, грубо написанный маслом Пластрон Скологрива, покровитель столицы, — а за шторами в жарких подсолнухах бежал в разные стороны многолюдный Императориум: скрипели телеги и велосипеды, дробно стучали копыта, шуршали кареты и экипажи, бормотали голуби под козырьком, покрикивали велорикши, горланили заводными голосами уличные разносчики и зазывалы, выясняли до хрипоты отношения соседские шавки, перекрикивались сорванцы, рассерженно хлопали двери. Где-то в своих постелях, поди, отсыпались после ночной факельной оргии неугомонные шифасты; на пляже готовили площадки для ежедневного Боевого или Оздоровительного Пескобала юнги-пескарики; важные легисты в чёрных мантиях, наставительно поднимая измазанный чёрнилами палец, объясняли очередному простофиле хитросплетения местных законов; на базаре обвешивали, на бульварах гуляли; в «Тридакне» чистили бассейн от бутылок, вылавливали запонки и галстуки завсегдатаев; в Государственном Храме Слова и Меча спереди окуривали, сзади — решали неотложные вопросы; обкуренные адепты Святой Трын-травы выползали из своей тихо сочащейся лиловым дымом дырявой тростниковой церквушки в районе Грязи. Как будто и не было никогда ни Апокалипсиса, ни Чёрных Веков, ни острова Мёртвых, ни Берега Призрачных Миров, ни безумных в своей нечеловечности Танатодрома с Океаном… Законная, но мелкая возня жизни, пригревшейся на солнышке, на краю крыши и не желающей ничего знать и вспоминать — нахохленный воробьишко, пушистый комочек с лихорадочным сердцебиением. Прыг-скок.

Выйди на улицу, попробуй заговорить о двигателе внутреннего сгорания, о книгах и фильмах на разных языках, о праве личности на свободу слова, о красоте древней живописи или поэзии, о газете или Олимпиаде — если ты не орденец и не прошляк, в 9 случаях из 10 шарахнутся как от зачумленного, а то и «полдухаев» (Полицию Духа) вызовут. Далеко не всё запрещено — но табу на публичное обсуждение связанного с прачелами живет уже сотни лет. Его даже не Орден установил — сами нынчелы!

Это на улице — а в потайных капищах, катакомбах, на роскошных виллах и чёрных рынках, да просто среди своих гуляют и обмениваются уцелевшие вещи прачелов, обмусоливаются слухи и сплетни о них, создаются и рушатся культы. Несмотря на «должностной и имущественный ценз правообладания новопроизведёнными техническими средствами», можно встретить даже в сельской местности, в какой-нибудь небогатой усадьбе, нелегальную механическую поливалку или тарахтящий движок (местный умелец соорудил, пустив на топливо, оно же выпивка, часть урожая) — а хозяин сотоварищи в это время в подвале отбивают поклоны древнему фолианту, постеру с голой женщиной или загадочной пишмашинке…

— Хо-хо, видать, ночка тяжела была! Всё нараспашку, сам с небесам беседует. Кого мечом-то кромсали, ваше вашество?

Рамон, очнувшись, ругнул себя за беспечность, но, взглянув на наивно-плутоватую загорелую физиономию Пончо, развалившегося в ветхом креслице (модные сандалии на липучках, цветастые «бермуды», на волосатом торсе распахнутая белая жилетка с массой кармашков, в одном из которых угнездились «фирмовые» солнечные очки), ответил спокойно (сам панибратство развел):

— И ты будь здоров, отважнейший из пофигистов, раз не боишься с нашим нашеством вот так запросто.

— Боялся бы, — хмыкнул Пончо, — вам, орденцам, лишь бы мечи свои кормить, но ты другое дело — если ни за что, то самое большее по уху съездишь!

— И съезжу, если зубоскалить не бросишь. С чем пожаловал в такую рань? Как поживают инжирины размером с человеческую голову?

— Да отлично поживают, — ничуть не смутился Пончо, — если их не пожевали! Между прочим, герой, уже почти полдень, и… — наклонив чёрнокурчавую голову, он заговорщически ухмыльнулся и понизил голос, — мы собирались кой-кого навестить… Но сначала…