Август в Императориуме - [12]

— Это намек на мой рост, дылда?

— Ничего, всё нормально, — улыбнулся такой знакомой перебранке Рамон. — Я, как ты знаешь, за умереннную технизацию и тоже всегда не прочь узнать, куда деваются списанные Адмирабли…

— Вот-вот! — возбудился Пончо. — Столько тайн вокруг, и ни одну ещё до конца не разгадали! — Он глянул на дно стоявшего на столе фужера (в этот же миг до него добрался и луч, радужным цветком тронув захватанную пальцами стекляшку), сдул пыль, налил из графинчика, плеснул себе в рот, шумно прополоскал, наконец, проглотил — и заулыбался до ушей.

— Эх, однажды-таки погубит нас, братцы, простое человеческое любопытство… — качнувшись на жалко скрипнувшем табурете, вздохнул Лактанций. — Сколько раз уже только эту тему обсуждали… И за биром, и за ромом, и за «кровавой Магдой», и за простым оресфейским, и за двойным урбинским, и за тройным «ершом»… Знатно обсуждали, надо сказать, хорошо было! …А Пластрон-то здесь причем? Портрет-то, кажись, консульского времени, Адмираблями ещё и не пахло!

— Портрет говно, — грубо выразился Пончо (грамотный нынчел, он легко переходил на язык пофигизма и обратно), — портрет говно, но в нем намек, умным нынчелам урок! — и выжидательно посмотрел на Рамона. Тот кивнул:

— Давай, трави, коли начал!

— И травану! — просиял безмерно увлекающийся историями пофигист. — Однажды коварный банкир Ийткулак, чья физиономия красуется на всех последних внемлях Наместника[3] в отделе «Найти за вознаграждение»…

— Опять! Ну что толку объяснять всё на свете зловредными происками удравшего банкира, что-то там не поделившего с Наместником! — возмутился гостинщик.

— Мамой клянусь, на сей раз это точно проделки Ийткулака! Пусть меня десять раз утопят в Адорайском Фонтане, если я лгу! Чисто его почерк — набздеть по полной, оклеветать невинных, а потом подбросить листовки, где он сам себя изображает «жертвой режима»! Слушайте!

Как вы все прекрасно знаете, скоро наш главный ежегодный праздник — Выборы Адмирабля из числа красивейших юношей и девушек. Целый год наш драгоценный Избранный Адмирабль будет носить Корону Красоты Омира и нести тяжкое бремя Высшей Представительской Власти, от наставлений Ареопагу до приема восхищенных делегаций и освящения новых зданий и судов! — голос Пончо зазвенел, а глаза подернулись сталью мечтательного фанатизма. — Даже Его Имперское Высокосудейшество Наместник Кирк Брунобой будет сидеть на пирах во Дворце-Мавзолее Имперских Наместников ниже и склонять голову перед…

— Пончо, ты не на детском празднике и не среди диких поселян проповедуешь… Здесь не нужно «мани заколачивать» — так, кажется, у вас выражаются? — вернул пофигиста к реальности Рамон.

— Ах да, пардону просим… Всё началось ещё с предыдущего Наместника, Парвиза Ал-Каззаба — да икается ему на том свете не чаще трех раз в неделю! Ийткулак был молод и хорош собой, одевался в «Каракалле», изящно перехватывал волосы ремешком из кожи карликового ягуарунди, и Наместник — да не прогоркнет масло его духа в бочонках вечности! — не только благоволил талантливому финансёру, но и доверял ему важнейшее государственное дело — Выборы Адмирабля…

— Они, что, были любовниками? — не утерпел Лактанций.

— Как ты можешь! — возмутился Пончо. — Я этого не говорил! А вот Омендант Пустого Дворца — тот же, что и сейчас, Муса Бецалель! — почему-то очень невзлюбил Ийткулака и призывал в свидетели самого Святого Пластрона, у статуи которого при виде финансёра каждый раз якобы темнело в глазах!

— Как это? — в один голос изумились Рамон с Лактанцием.

— Ну вы же видели: троерукая статуя, назидая, указывает одной рукой на дворец, а ещё две держат пальцы веером, и на них — перстни с настоящими алмазами, рубинами и сапфирами! Если долго смотреть игру камней на солнце, точно в глазах потемнеет — так Муса Бецалель утверждал, что не раз видел из окна, как Ийткулак часами любуется этой игрой! Но если у него не темнело в глазах, то у кого же темнело? Их там только двое — он и Святой Пластрон!

— То есть, поскольку неотъемлемое нельзя отъять и уничтожить, а можно лишь перебросить, отзеркалить, — первым догадался Рамон, воспитанный на Орденской Нелинейной Контраре[4], — стало быть, мучилась статуя?

— Именно! Омендант жаловался, что Ийткулак доводит Пластрона до полной слепоты, чтобы окончательно затмить не только очи Наместника — да не загнутся его божественные ресницы сверх положенного! — но и Око Омира — Ареопаг! Омендант клялся, что с недавних пор окна Пустого Дворца стали хуже воздавать хвалу солнечным лучам, как-то потускнели, что Дворец тоже слепнет! И пророчил великие бедствия!

— Может, он просто экономил на стекломоях? — трезво размыслил Рамон. Ответом ему был укоризненный взгляд Пончо:

— Вы там, в своем Ордене, совсем нюх потеряли! Омир чуть не погиб, а ты каких-то стекломоев в рассказ суешь! Если бы не прелестная дочка Оменданта, может, мы бы сейчас тут и не разговаривали!

— А, Бенциана… А она здесь причем? — спросил Лактанций небрежно, словно знал её с пеленок.

Рамону вдруг стало невыразимо досадно, что он так размечтался тогда, в библиотеке… Он перестал следить за многоходовой, как всегда, историей, и отвлекся на крохотного паучка в потолочном углу, упорно ползущего через нагромождения реек, обоев и ваты (назрел ремонтик-то, назрел…) — к пожелтевшей эмали оконного откоса, за которым пела лучезарная синева. Сейчас Рамон одновременно жалел, что не может применить доступное более высоким рангам Пси-усиление зрения, чтобы рассмотреть паучка и его трудовой подвиг во всех семенящих деталях — и в то же время не хотел этого: его идиотски тянуло сразу к откосу… Запрыгнуть, уцепиться за край всеми восемью лапами, перпендикулярно падающему, как лифт, полу — и застыть, покачиваясь, над небом…