Август - [3]

Майя, торгуя швейными иголками, рижскими колготками и эстонским бельем на необъятных российских просторах, зарабатывала в несколько раз больше Петрова. Когда после очередного контракта Андрей Николаевич вынужденно отсиживался дома, дожидаясь своей очереди снова вылететь на заработки (деньги летчиками получались в основном за счет командировочных, в остальное время компания платила лишь минимальную зарплату), Майя, не вылезавшая годами из вояжей по российской глубинке, чуть не всю ее объехав с неподъемными сумками на колесиках, лишь презрительно щурилась. Но вслух ничего не говорила — другие мужики зарабатывали куда меньше ее мужа.

Правда, после российского дефолта челночный бизнес Майе пришлось бросить. Но она выгодно вложила деньги в дело: устроилась маклером в риэлтерскую фирму, приобрела опыт, а потом открыла собственное агентство по продаже/покупке недвижимости. Почти не скрываясь стала заводить любовников, сначала в отсутствие Петрова, а в последнее время даже тогда, когда он возвращался с полетов.

На счастье случилось большое горе. Один за другим скончались родители Петрова и оставили ему большую четырехкомнатную квартиру в Мустамяе. Андрей Николаевич умудрился, не без помощи Майи, конечно, выгодно продать недвижимость еще до пика неумолимо подступавшего к Прибалтике экономического кризиса. Деньги положил на свой счет, да Майя на них и не претендовала — для нее это уже было «несущественно». Андрей Николаевич подал документы на российское гражданство, благо для неграждан все еще сохранялся льготный режим, помаялся еще годик в опостылевшем Таллине, отлетал за три месяца в Австралии последний свой контракт и уволился. Развели их с Майей быстро, благо детей у них так и не получилось как-то за все эти годы. Бывшая супруга разрешила Петрову пожить на даче в Пирита, пока он не купит себе жилье в России.

В мае 2008-го Андрей Николаевич аккуратно припарковал свою новенькую «Джетту» с транзитными номерами у старенькой «брежневской» пятиэтажки, утопающей в зелени свежей листвы, как в лесу. Было раннее утро. Птицы пели, сладко пахло черемухой, детишки заспанные, зевая и спотыкаясь на ходу, тянулись за мамиными нетерпеливыми руками в соседний детский сад. И все говорили по-русски: дети, мамы, продавщицы в маленьком продуктовом магазинчике на первом этаже Петровского дома. По-русски ругались друг на друга мужики, выезжая торопливо с забитой автомобилями узенькой улицы, русскими словами частили дикторы радио, звуки которого доносились из открытого окна у двери подъезда: «Пробка на Витебском проспекте по направлению к центру, затруднен проезд по Дворцовому мосту, авария на съезде с КАД в районе.».

Андрей Николаевич поймал себя тогда на том, что глупо — до ушей улыбается, застыв перед железной дверью с кодовым замком и вслушиваясь в обрывки утреннего эфира. «Закрой рот, дурак!» — грубо скомандовал он сам себе, прикладывая к замку брелок электронного ключа. И тут же снова заулыбался, слушая пиликанье послушно открывшейся двери.

* * *

Спустившись вниз за сигаретами, стоя в небольшой очереди к прилавку, Петров теперь вспоминал прошедшие три месяца с неожиданно теплым и радостным чувством. Вроде бы столько хлопот и переживаний, а помнится только хорошее. Ни хамство чиновников паспортно-визовой службы, «через черный ход» пропускающих без очереди новоявленных золотозубых «граждан России» кавказско-азиатской национальности, ни взяточничество и полный беспредел при растаможке «Джетты», ни бестолковость таджикских сантехников — ничто не оставило такого следа в душе, как неожиданное и постоянное ощущение дома. Этот дом окружал его везде: в ужасно пошлом и глупом телевизоре, в конторе жилтоварищества, в толкучке на Невском, на эскалаторе метро, стоя на котором, Андрей уже не сгонял с лица привычную улыбку при виде юных курсантов военных училищ и мальчишек-суворовцев, хмурых омоновцев, деловитых офицеров, симпатичных студенток и просто пожилых теток с родными озабоченными лицами. Военных Петров потому отмечал особо, что непривычно было при виде людей в форме не превращаться в колючего ежа, неприязненно провожающего взглядом эстонского полицейского или кайтселитчика, невинно мечтая заехать курату по прыщавой морде. В Питере люди в форме не были врагами — они тоже оказались свои. Это было неожиданно.

Отсутствие ненависти, как постоянного фона жизни русского человека в Эстонии, в России — расслабляло, и было сначала похоже на легкий и радостный хмель. А потом, как-то незаметно, жить без ненависти стало нормальным состоянием. Тогда только начал Петров понимать, насколько отравлены были почти двадцать лет его жизни. Получается, не простил он ничего и не прощал. А ведь казалось, что политика его совершенно не интересует. Андрей Николаевич никогда не участвовал в акциях протеста, не состоял ни в одной из десятка «русскоязычных» организаций, — стоило ему услышать имя Ханона Барабанера, названного прессой «лидером русских Эстонии», как он раз и навсегда махнул рукой на всякую «общественную деятельность». Да к тому же, постоянные длительные командировки по всему миру позволяли забыться и в калейдоскопе впечатлений, и в тяжелой монотонности нелегкого труда. А ведь если покопаться в себе, стоило пожить хоть полгода в Таллине, как снова возвращалось ощущение очень стыдной несправедливости, на которую так и не ответил кулаками, которую так и не смыл действием. Не обиды, нет. Именно несправедливости — это очень большая разница.