Август - [17]

В сердце Петрова, вернувшегося внезапно с небес на землю, снова заныл червячок: «Кавказец, убиенный вчера, куда делся?!». Некстати произнесенное мысленно слово «убиенный», навеянное обстановкой храма, не связалось однако вместе с неотрывным казалось бы от «убиенный» словом — «невинно».

* * *

Черная красотка «BMW Х5», абсолютно неуместная на деревенской улице, медленно прошуршала мощными колесами по подсохшей грязи и замерла, качнувшись, рядом с чайной для паломников и туристов, вынесенной далеко за пределы монастырских стен. Тонированное стекло правой передней дверцы беззвучно съехало вниз и явило курам, копошащимся у высохшей кучи навоза напротив чайной, смуглое гладковыбритое носатое лицо с бледным шрамом поперек сплюснутого лба. Через минуту стекло плавно поднялось до упора, снова превратив «бэмку» в черный блестящий монолит, непроницаемый для чужого взгляда.

Машина сдержанно заурчала, перекатилась на несколько метров дальше по дороге и съехала на обочину, прямо в густую траву перед покосившимся штакетником, делавшим вид, что ограждает ветхий деревянный домишко. Прошло несколько томительных для находящихся в «бумере» людей минут. Но время в этих местах немереное, и за те минуты, что показались такими длинными привыкшим к суете столицы московским грузинам, никто так и не вышел на крыльцо обычно полной туристов чайной.

— Надо было на какой-нибудь старой развалюхе ехать! — кипятился, барабаня нервно пальцами по подлокотнику, пожилой, с выпирающим брюхом, водитель. По вискам его из под седых бакенбардов тянулись струйки пота, хотя кондиционер в новой машине трудился на полную мощность, и в салоне было даже холодновато.

Молодой, но явно старший по положению — носатый со шрамом — резко ответил водителю по-грузински. Водитель в ответ и вовсе взорвался:

— Зачем унижаешь человека?! Знаешь, что я в Москве всю жизнь прожил! На такое дело пошли и светимся, как последние лохи! Да в такой глуши про «Икс-пятую» все лето рассказывать будут — вон, из каждого окна выглядывают!

— Не успели бы мы на развалюхе! — раздраженно повторил по-русски носатый, любивший комфорт и только теперь сообразивший, что старый таксист был, конечно, прав. — Какое «такое дело»? Откуда ты знаешь, какое дело, а? Заберем человека и в Москву отвезем — вот и все «дело». Помалкивай, дядя, и не лезь, куда не просят. Лавэ любишь, люби и саночки возить. Э! — он махнул рукой, ярко блеснули массивные печатки на пальцах, и снова забурчал по-грузински, проклиная неуютную Россию, начальство, сидящее сейчас спокойно в Тбилиси, и эту дурацкую войну, выдернувшую его из Грузии в самое пекло. Ну, пекло не пекло, а находиться сейчас в России не самое лучшее время. Русские врут, что уже выбили наши войска из Цхинвала, да конечно, врут! Хорошо, если врут. — Носатый поежился и снова уставился на залитое солнечным светом крыльцо чайной. Условленное время подходило к концу, а чертов жеребец Гугунава не только не появился в чайной, но даже не позвонил, правда, и звонить ему было запрещено строго-настрого.

* * *

Петров постоял на берегу озера, с наслаждением вдыхая чуть сыроватый воздух, подставляя лицо свежему ветру, щурясь от солнца. На островке, а может и просто на той стороне озера — тёмно-зеленый густой ельник сливался в одну сплошную гребенку — красовалась свежей краской часовня. Уже прихваченные чуть-чуть золотом, рядом с часовней клонились на ветру несколько березок. Так захотелось вдруг сесть в лодку, окунуть весла в прозрачную, изумрудного оттенка озерную воду, пахнущую жизнью, оттолкнуться с усилием веслами от воды, почувствовав ее неожиданную плотность, оглянуться — верно ли выбрал курс на часовню — и грести, грести размеренно, без спешки, наблюдая за тем, как удаляется берег, как все объемней и краше выступает на берегу панорама монастыря. Пристать бы там, на той стороне, окунуться в уже остывающую августовскую воду, поплавать, полежать на спине, глядя в облака, прикрываясь ими от слепящего солнца. Попросить у озера смыть грехи и воспоминания злые и лютые, неудачи и горе оставить на темном дне, погрузиться с головою в воду и вынырнуть чистым и сильным. И потом только войти в незапертую часовню, поставить свечу у неугасимой лампады, встать на колени да помолиться всласть о горечи, о наболевшем за всю жизнь.

Хоть и жаль было свежего ветра, но привычка дала о себе знать. Выйдя из монастыря, Андрей Николаевич потянулся за сигаретами, закурил, затянулся глубоко и побрел неспешно по аллее мимо Святого источника к распахнутым вратам второго монастырского комплекса — уже отреставрированного, жилого и живого. Перед воротами он аккуратно потушил сигарету, выбросил окурок в урну и даже воздух выдохнул.

Пройдя сквозь толстые стены — они же жилые корпуса — вгляделся Петров в картину, открывшуюся в зубчатом полукруге арки, и радость света и цвета снова охватила его. Те же чистые тона, что на фресках в Троицком храме: солнечное золото на крестах Преображенского собора, и та же бирюзовая синева — от неба, от озера, от куполов и цветников, от зелени травы на ухоженных газонах и елей на горизонте. Все это перетекало друг в друга, играло все новыми оттенками единой гаммы, когда-то безупречно созданной старыми мастерами.