Аваддон-Губитель - [97]

На следующий день я проснулся около полудня. Сперва не мог вспомнить детали, но мало-помалу восстановил основные моменты того вечера: концерт в церкви, глаза за моей спиной, уход из церкви и т. д. Когда же в моей памяти возникла женщина на диване, стонущая, как издыхающая собака, прикрывая скрюченными пальцами глаза, меня бросило в дрожь. С трудом я встал, освежил голову, надолго подставив под кран, потом приготовил себе кофе.

Мне было необходимо кому-то все рассказать, и я вместо того, чтобы идти в лабораторию, пошел к Бонассо. Он проснулся недовольный. Что за манера будить на рассвете. Это была его классическая шутка. Я присел на край кровати и какое-то время молчал. Бонассо зевал, проводя ладонью по щекам, будто оценивая двухдневную щетину.

— Да, наступают годы, когда человек просыпается и ему ничего не хочется делать.

Он тяжело приподнялся, опять зевнул, потом, наконец, встал, сунул ноги в шлепанцы и направился в уборную в коридоре. Возвратясь, с интересом посмотрел на меня.

— С тобой что-то происходит?

Потом кое-как умылся и, вытираясь, искоса поглядывал на меня.

Я рассказал ему о том, что случилось со мной накануне вечером. Бонассо перестал вытираться и, не выпуская полотенце из рук, смотрел на меня с изумлением.

— Ты что, не веришь мне? — раздраженно спросил я.

Он с задумчивым видом повесил полотенце на место, затем озабоченно поглядел на меня. Мое раздражение усилилось.

— В чем дело? — спросил я.

— Послушай, старик, — сказал он, нахмурив брови, — вчера вечером ты был со мной и с Алехандро Суксом[229]. Ты же не будешь уверять, что этого не помнишь.

Это был жестокий удар.

— Неужели?

— Ну, конечно. Этот дурень советовался с тобой насчет «Общества помощи».

— «Общества помощи»?

— Ну, конечно же. Одно из тех обществ, которые он каждый день придумывает. Кажется, «Общество физиков-атомщиков».

Я словно онемел. Бонассо продолжал озабоченно наблюдать за мной.

Я ушел, солгав, что опаздываю в лабораторию. Но направился я к Суксу. Консьержка мне сообщила, что я могу его найти в кафе «Дюпон Латен». Действительно, он был там, беседовал с каким-то французом.

— Смотрите, какое совпадение, — сказал он, завидев меня. — Вчера вечером я как раз толковал с Сабато об этом деле. Вы же знаете, он работает в лаборатории Кюри.

Я оторопел. Выйдя на улицу, стал проверять свои карманы — никаких следов билета на концерт. Конечно, я мог его выбросить за порогом церкви — есть у меня такая мания выбрасывать все, что мне вдруг покажется ненужным, и мания эта неоднократно причиняла мне тысячи затруднений, когда оказывалось, что именно эта бумажка стала чем-то очень ценным.

Я пошел к церкви Сент-Эсташ и, когда увидел ее, у меня появилась абсолютная уверенность, что накануне вечером я не только слушал концерт, но еще и мерз больше часа в очереди на вход.

Весь день я обдумывал происшедшее, пока мне не пришло в голову вновь проделать тот путь, по которому я следовал за незнакомкой. Дойдя до того дома, я узнал портал XVII века. Дверь была открыта. Я остановился в нерешительности. Войти? А что я буду делать, когда войду? Наконец я решился и отыскал лестницу, все было мне знакомо — бесспорно, я здесь побывал, хотя бы и во сне.

Я поднялся на третий этаж. Скрип лестницы бросил меня в дрожь, хотя дело было днем, или именно поэтому. Дальше коридор. Приближаясь к двери в «ее» квартиру, или комнату, я шел все медленней и боязливей. Остановился, огляделся по сторонам и, поскольку никого вокруг не было, приложил ухо к дверной щели — никаких признаков чьего-то присутствия. Немного попятившись, стал искать какую-нибудь знакомую деталь, но обнаружил на двери только старую, грязную эмалированную пластинку с белой литерой «Н» на голубом фоне. После минутного колебания я спустился вниз. И уже в подъезде, при виде подозрительно глядящей консьержки, догадался спросить:

— Мадемуазель на третьем «Н» нет дома?

Консьержка надела очки — вероятно, того же возраста, что эмалированная пластинка, — и оглядела меня столь же внимательно, как в полиции свидетели смотрят на подозреваемого.

— Мадам Веррье? — уточнила она.

— Да, разумеется, мадам Веррье.

— С ней произошел несчастный случай. Она в больнице.

— Несчастный случай?

Я испугался, что она заметит дрожь в моем голосе. Чуть было не сказал: «Плеснули кислоту в глаза», — но тут у меня подкосились ноги, и я прислонился к двери.

— Вам дурно? — спросила она.

— Нет, нет, ничего особенного.

У меня все же хватило сообразительности или хитрости спросить, в какой больнице она находится, иначе эта гарпия могла бы меня заподозрить в чем-то. Я возвратился домой, чтобы свыкнуться с реальностью происходящего. Взял в руки статуэтку мандарина — это хотя бы реальная вещь, доказывающая, что в воскресенье я побывал на рынке. А все остальное? Тот тип, что следовал за мной и исчез в потемках, когда я обернулся, не был ли это Р.?

В те дни приехала Сесилия Моссин с рекомендательным письмом от Садовского[230]. Она хотела работать в области исследований космического излучения, но я ее отговорил: по моему мнению, ей надо работать в лаборатории со мной. Рабыня, подумал я с хитрецой при всем тогдашнем моем смятении ума. Славная девушка. Я представил ее Ирен Жолио-Кюри, та ее приняла, и Сесилия в белом аккуратном передничке начала приходить в лабораторию. Я появлялся в десять или одиннадцать часов утра, небритый, полусонный. Она с благоговейным трепетом внимала моим небрежным ответам в беседах с мадам Жолио.