Аваддон-Губитель - [95]
Это длилось одну секунду. Из робости я тут же отвернулся. Но продолжал чувствовать ее глаза. Я был уверен, что никогда эту женщину не видел, и все же эти глаза мне напоминали что-то смутное и далекое, подобно воспоминаниям, возникающим у нас при мимолетном запахе или отголоске песни, казалось, уже забытой.
Подъехав к Монпарнасу, я приготовился выйти — взглянуть на нее еще раз у меня не хватило духу. Я сделал несколько шагов, не столько по своей воле, — я почему-то колебался, — сколько увлеченный спешащей к выходу толпой. И сразу появилось желание войти обратно в вагон. Поздно. Поезд уже тронулся, и я увидел, что она продолжает на меня смотреть, но теперь с грустью. Когда последний вагон скрылся из виду, мной овладел страх, который у меня всегда вызывают случайные, но знаменательные встречи в больших городах: этакое ощущение, будто мы тупо бродим по лабиринту и когда случай (?) сводит нас с человеком, возможно, для тебя очень важным, любое препятствие может помешать встрече. Как если сама судьба ставит на твоем пути человека, которого ты должен встретить, и в то же время коварно делает все возможное, чтобы встреча не состоялась.
Я все смотрел в туннель и думал, что, скорее всего, уже никогда ее не увижу. Пока шел домой, туман все сгущался. И на улице Одесса я едва не наткнулся на какую-то парочку. Я шел как сомнамбула, и вдруг меня осенило: то были глаза Марии Этчебарне.
Словно двигаясь ощупью в темноте, я вдруг коснулся чудовища.
Когда-то я был влюблен в эту учительницу, девушку лет двадцати с очень большими темными, задумчивыми глазами.
Однажды летним вечером 1923 года, когда я был уже в последнем классе и взрослые прогуливались по площади Сан-Мартин или спорили за карточным столом в городском клубе, мы, мальчики, играли в прятки среди кустов и пальм. Вдруг я осознал, что бегу почему-то по направлению к дому семьи Этчебарне. Дом был большой, с двумя входами: главный, с авениды Де-Майо, и другой, черный ход, со двора. Инстинктивно я подбежал к черному входу, дверь была открыта. Я заглянул в темную прихожую, в доме никого не было — видимо, все гуляли на площади. Вспоминаю квохтанье кур, вероятно, разбуженных моими шагами, а когда я выбежал в сад, мне послышались стоны. Я помчатся в ту сторону и увидел на земле свою учительницу — она корчилась от боли. Я что-то сказал, закричал, но она продолжала стонать и корчиться. Тогда я побежал в клуб, надеясь найти кого-то из врачей — они там обычно играли в карты.
Мария так никогда и не сказала, кто ей плеснул кислоту в глаза. Она вообще была молчалива, но после этого ужасного случая совсем умолкла. И в нашем городке, где почти невозможно было что-то сохранить в тайне, никто не смог догадаться, кто ослепил Марию Этчебарне.
Должно было пройти тридцать лет, чтобы я подумал о мести Слепых. Но как это случилось? И почему? В нашем городке было двое известных слепых: одного следовало отвергнуть, он играл на барабане в муниципальном оркестре, человек скромнейшего нрава, трудно было вообразить, что он хотя бы слышал об этой учительнице. Другой был холостяк, живший уединенно со своей матерью. Когда в 1954 году я приехал в Рохас, впервые за тридцать лет, я расспросил об этом интересовавшем меня Б. Он был еще жив, мать умерла, и он жил один в том же доме на улице Муньос, вблизи прачечной. Движимый инстинктом и яростью, я отправился к нему, хотя никаких разумных оснований для этого не было. Прошел по улице моего детства, которая казалась мне тогда такой длинной, а теперь небольшой и убогой, особенно за прачечной, где начинаются дома из кирпича-сырца. Я постучал старинным дверным молотком, и вскоре мне открыл сам Б. Бесспорно, он жил один.
Он был худощав и бледен, как человек, постоянно живущий в темном подвале. В какой-то мере таким и был его дом — через дверь тамбура я увидел, что внутри совсем темно. Вполне логично — ведь матери уже нет в живых, а он слепой. Дело было в сумерки, и черты его лица я видел довольно смутно.
— Что вам угодно? — спросил он скрипучим голосом, голосом отшельника.
Я своего имени не назвал. Ограничился объяснением, что я-де журналист из Буэнос-Айреса и хотел бы задать ему несколько вопросов о жителях городка.
— А вы из семьи Сабато, — сказал он.
Я опешил.
— Это голос кого-то из Сабато. Ведь я угадал?
— Раз вы знаете мою фамилию, признаюсь, что я не журналист, а Эрнесто Сабато, и пишу о нашем Рохасе. Расспрашиваю старых жителей. Вы же знаете, что в тридцатых и сороковых годах большинство разъехалось.
— Да, верно.
Я задал ему ряд тривиальных вопросов, чтобы сбить с толку: о некоторых исчезнувших семьях, о молотилке Перазольо, о старике Альмаре. Он отвечал уклончиво, оправдываясь тем, что не может быть более точным: «Из-за моей беды, сеньор».
— Да, разумеется, — поспешил я согласиться с тайным демагогическим умыслом, которого тут же устыдился.
И внезапно я задал вопрос, который обдумывал много лет:
— А как семья Этчебарне? Моя бывшая учительница умерла?
— Бывшая учительница? — пробормотал он изменившимся голосом.
