Аустерия - [5]

В залу аустерии вошла Явдоха, коровница, и, хотя не раз видела у старого Тага гостей, пьющих кислое молоко, быстро ретировалась.

Невестка старого Тага Мина еще успела спросить, почему та сегодня так рано пригнала коров с пастбища.

— Воны тутка зараз будуть.

— Что за «воны»? Какие еще «воны»? — разозлилась Мина.

— Москали. Коров заберуть.

— Ты-то сама поела?

— Э-э-э!

— Нет ничего. Молоко всё выпили. Лёлька принесет в коровник кусочек хлеба. С творогом. Сегодня не до обеда.

— Слыхали? — Соловейчик кивком указал на дверь, уже захлопнувшуюся за Явдохой. Встал, сделал знак своей дородной жене и дочкам: пора в путь.

Но никто не сдвинулся с места. Сидели и разговаривали.

Лёлька, уже в разлезающемся бабушкином тафтовом платье, собирала со стола кружки из-под кислого молока, яичную скорлупу, обгрызенные цыплячьи кости.

— Вы не торопитесь? — спросил старый Таг. — Хотя слышали, что сказала девка? И правильно. Зачем спешить? Сколько можно пройти за день на своих ногах?

— Зато враг торопится, — остерег Соловейчик, — я его знаю. Еще оттуда. — Это означало: по Кишиневу, откуда они с женой убежали. Когда переходили границу, жена была беременна первой дочкой. Ей еще дали русское имя Лена. Остальных уже так не называли. К несчастью, все были девочки. Когда на свет родилась четвертая дочка, Соловейчик опять убежал. Бросил винную лавку, жену, детей. Невиданное дело у евреев! Может, там такие обычаи. Но через неделю вернулся. «Ты зачем вернулся? Рожать я больше не стану, будь уверен. Выскребусь, даже если буду знать, что сын. Чего ты от меня хочешь? Я, по-твоему, виновата?» Младшей исполнился год. Жена Соловейчика не спускала ее с рук. Девочка была в мать, полненькая и беленькая.

— А вот я как раз не понимаю, зачем спешит, — вспылил толстый коротышка Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви. И сверкнул золотым пенсне, отводя взгляд от довольно давно уже закрывшейся двери. До чего же красные ноги у этой босой девки! У него б нашлись какие-нибудь старые туфли.

— Кто вам виноват, если вы чего-то не понимаете? — покачал головой Соловейчик. — Каждый понимает столько, сколько может. Или сколько должен.

Владелец магазина модельной обуви откинул голову, чтобы лучше разглядеть сидящего напротив Соловейчика.

— Что-о? — У него затряслись щеки, и он повернулся к Соловейчику спиной. Помолчал минуту и снова заговорил: — С удовольствием выпил бы еще стаканчик кислого молока. А если я говорю, что не понимаю, я знаю, что говорю. Хорошо, идет война, но что это за враг? В день объявления войны фоньки уже занимают Подволочиск! Где это видано? Где это слыхано? Во всей истории ничего подобного не бывало. На настоящей войне, по моему разумению, готовясь дать бой, объявляют: сражение будет там-то и там-то, где-нибудь за городом, лучше всего над рекой. Войска выстраиваются визави, с пушками, с обозами, с конницей, пехотой, музыкой, трубачами, и так далее, и так далее. А на пригорке генералы верхом на конях, тоже визави, с биноклями, наблюдают за полем боя и руководят сражением, как Господь Бог повелел, wie es im Buche steht.[12] Если неприятель отправляет в бой левое крыло, надо послать правое, а если правое, то надо послать левое. Но чтобы так? Войти в город, даже не постучавшись? Это хамство! Ни немцы, ни французы так бы не поступили. Но меня-то почему зло берет? Чего можно было ждать от фонек? Думаете, наши русины[13] лучше? Я имею в виду мужиков, что ходят в лаптях или даже босиком. Благодарение Богу, ни один не осмеливался переступить порог моего магазина. Но я их помню еще по тем временам, когда с ними торговал мой отец, да будет благословенна его память. И мой отец, почувствовав, что умирает, как всякий благочестивый еврей, исповедался: «Виновен был я и вероломен…» — и так далее, потом позвал меня, я был старший сын, его любимец, и так мне сказал: «В грязи золота не ищи». Я сразу понял. Выбросил мужицкие чеботы, юфтевые сапоги, то есть не выбросил, а продал, и больше такой товар не покупал, а на вывеске велел написать: «Магазин модельной обуви». И пол без конца подметать не нужно, и все тихо-спокойно.

— Не будь грязи, не было бы и золота. Это раз. — В разговор вмешался Притш. Он сидел сбоку, чуть поодаль от длинного стола, не на лавке, как все, а на деревенском стуле — табурете со спинкой, где посередке вырезано сердечко. Как и у Апфельгрюна, ни жены, ни дочерей у него не было. Притш мог спокойно остаться дома, но, будучи владельцем концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею, имел много врагов и боялся доноса. Не столько от наших братьев-евреев, пожалуй, сколько от русинов. — Разве война — шахматная партия? Это два. — Повернувшись к Апфельгрюну, он растянул узкие губы в улыбке. — Я делаю ход и жду, пока мой противник сделает следующий ход, потом он делает ход и ждет, пока я после него сделаю ход. И так далее, и так далее. А что касается золота, со мной был такой случай…

— А международные законы? — фыркнул Апфельгрюн. — А соблюдение правил? Зачем сюда припутывать шахматы? Я делаю ход, ты делаешь ход! Чушь! Я что, ребенок? Что тут общего с войной? Стыд надо иметь! Хоть какие-то человеческие чувства!