Аулия - [16]

Аулия вышла из хижины и отправилась к реке. Там отец доил коз. Ей вдруг захотелось рассказать обо всем и ему, но ее остановил жесткий отцовский взгляд и ставшее давно привычным суровое отчуждение меж отцом и дочерью.

– Никто не желает меня слушать, – сказала она себе. Глаза ее наполнились слезами, но, вспомнив руку аль-Хакума на своей руке, она улыбнулась.

Лучше аль-Хакуму не становилось. Он пришел в себя, но почти не ел. Аулия перенесла свое одеяло и чашку в хижину, где лежал больной. По утрам Юша приносил чай и пшеничные лепешки, и вдвоем с дочерью они подносили его к двери, чтобы он мог помолиться, обратившись к востоку.

Абу аль-Хакум и Аулия утренние часы проводили в беседах о Самарре.

Для аль-Хакума, воспитанного в традициях города, лицо было самой интимной частью женского тела. Лицо Аулии – голое, открытое, даже без ритуальных узоров, какие наносили на свои лица взрослые, то есть замужние женщины Ачеджара, – было первым, что он увидел, когда постепенно отступила сотрясавшая его лихорадка, а кошмарные видения и воспоминания о джинне начали развеиваться.

Эти воспоминания, которые изматывали его даже сильнее телесных мук, рассеивались, стоило ему лишь открыть глаза и встретить преданный взгляд девушки. Слившись для него с дневным светом и голосом муэдзина, она стала другом, дарующим уютное и печальное утешение молитвы. Мало-помалу он научился отыскивать ее и в своих снах, и тогда у него появлялось предчувствие, что сон будет добрым – как будто она приносила в его сумбурные видения свет, что окутывал ее облаком, похожим на нимб встающего над горизонтом солнца.

Юноше открылась красота Аулии: удлиненный нос, удивленное «o», в которое складывались ее губки, когда она ему внимала, печальные глаза, загоравшиеся светом от одного его слова. Быть может, эти отразившиеся в ее глазах отблески его последних, угасающих сил, эта неожиданно обнаруженная им собственная способность осчастливить ее немногими словами, и стали причиной того, что он влюбился.

«Если мне суждено вернуться в Самарру, то я возьму ее с собой. Она станет моей первой женой, и мы вместе будем вспоминать, как она ухаживала за мной, как вернула мне здоровье. В Самарре никто не будет коситься на ее хромоту, и она научится скрывать лицо под чадрой, как свободная женщина», – думал он, хотя с каждым днем чувствовал себя все слабее, уходил все дальше от Самарры и самой жизни.

На лице ее, явственнее, чем на любом из лиц, какие ему довелось в своей жизни видеть, яснее ясного отражались и грусть, и радость.

Девушка узнала о карликовых газелях, о магах из Магриба и их волшебстве, о чудесном ритуале хаммама – омовений в окружении мрамора и фонтанов, о пышных одеяниях и укрощении лошадей. Абу аль-Хакум рассказывал ей про своего отца, про их двор с деревьями и птицами, про своего Рада.

Оба изумлялись: с какой точностью видит все это Аулия в своих снах! Она запомнила даже названия улиц в приснившемся ей городе. Но больше всего времени у них уходило на долгие и волнующие разговоры о море. Аль-Хакум, держа руки Аулии в своих руках, пересказал ей историю Синдбада-морехода – взошедшего на корабль в Басре. Рассказы о его приключениях всегда начинались словами «плыли мы днями и ночами, проходя мимо то одного, то другого острова, заходя то в одно, то в другое море, высаживаясь то на одну, то на другую землю». Абу аль-Хакум рассказывал ей о ките, в брюхе которого Синдбад разжег костер, о легендарной птице Рух, об Острове обезьян, где живет жуткое чудовище, о семи его путешествиях и кораблекрушениях, после которых Синдбад вновь неизменно поднимался на борт корабля, покуда старость не вынудила его вернуться в Багдад.

Девушка в волнении сжимала его руки и восклицала:

– Гей, господин! Ради Аллаха, расскажи мне и другие истории! Я никогда бы не узнала, что есть на свете столько людей и что с ними произошло столько приключений, когда бы не явился ты, чтоб поведать мне об этом!

И аль-Хакум, старательно припоминая все, что он когда-то читал, принимался рассказывать ей об аль-Мутанабби. Аулия же, в свой черед, говорила ему о своей бесконечной любви к воде и о тех бесчисленных наименованиях песка и огня, что есть в языке тамашек.

Аль-Хакум с нежностью глядел на девушку, когда она рассказывала ему о традициях и обычаях родной деревни, о том, как пастухи завели привычку пасти коз вместе с собаками – животными совсем непотребными для обитателей города, – и о практикуемом у них ритуале опыления тощих пальм. Она говорила и говорила, пока он не смежал веки, сраженный усталостью и лихорадкой.

Тогда она уходила в свою хижину, вместе с матерью обедала, купалась, наполняла водой кувшины.

Она стала прихорашиваться: тщательно причесывать волосы, смазывая их кашицей из жира и корицы, которую используют женщины, заплетая косы, и красить хной ладони. Угольком нарисовала на своем лице тот же узор, что был на его лице. А собираясь вернуться, чтобы кормить его, жевала листья мяты.

Абу аль-Хакум отмечал эти небольшие перемены, ее невинные уловки обольщения казались ему трогательными. Он всем сердцем желал подняться наконец с этого жалкого ложа и увезти ее с собой в прекрасную даль, удивить, сделать счастливой. Но в то же время он знал, что с каждым часом в нем остается все меньше жизни. Смерть ждала его, она приближалась. У него не было будущего. Не было будущего и у нее, окруженной презрением своего племени. Она была так похожа на бедуинов из стихов аль-Мутанабби: бедная, храбрая, мудрая. Горечь переполняла сердце аль-Хакума.