Атомное комбо - [29]

Родители назвали его в честь разрушительного урагана, тем самым предопределив судьбу сынка. Думаю, из всей четвёртки Митч убил больше всех людей. Ни сержант Батлер, ни Клаус Саше, ни покойничек Таргитай не могли бы с ним тягаться. Ведь их жестокими сделала война, а у него жестокость была в крови. Он таким был с самого рождения, я уверена. Детские игрушки утомляли его, у него не было друзей, он осознавал свою инаковость и пытался её прятать, потому что так было продиктовано законом и обществом.

И только здесь, в Раче, Кенна Митч нашёл подходящую для себя песочницу. При этом стоит сказать, что он пытал и убивал подпольщиков, их родственников, их знакомых играючи, любя свою работу. Он не испытывал к ним ненависти. Как истинный неприкасаемый Митч по-настоящему ненавидел только дваждырождённых.

И тут вдруг я…

Он любил сидеть и, расслабленно покуривая после тяжелого трудового дня, смотреть на меня. Закинуть ногу на ногу, облокотиться на стол и наблюдать за тем, как дваждырождённая ползает перед ним на коленях…

Но и это не самое худшее.

Хуже, когда он докуривал сигарету, демонстративно оглядывался по сторонам и, пронзительно свистнув, подзывал к себе.

— Никак не могу найти подходящую пепельницу.

Тогда я складывала руки чашей и протягивала к нему, предлагая. И он тушил окурок в моих ладонях.

Но хуже всего, когда заходишь, а Митч выбивает ведро у тебя из рук со словами:

— Сегодня ты не заслужила такой роскоши. Языком, вшивое отродье! Вычисти здесь всё до блеска своим языком. И чтоб я видел, как ты стараешься!

Всё, о чём ты думаешь в такие моменты, это как бы поскорее вырасти и научится убивать. Чтобы убить его первым. Я решила это железно: Кенна Митч будет следующим после Таргитая.

Хельха, увидев мои руки в сигаретных отметинах, посоветовала насыпать Митчу яда в еду. Яд она достанет, а мне только нужно в очередной раз принести ему обед в комнату дознания. Он это любил — обедать перед умирающими от голода подпольщиками, в привычной для него тошнотворной обстановке.

— Яд, — ответила я, — это смерть исключительно благородных или безвинных.

«Опять эти твои принципы. По мне, так лучше бы они все просто сдохли, без разницы как».

Но принципы были важны! Яд не предполагал адских мук и не позволял мне стать свидетельницей агонии Митча. После всего, что он сделал, а я вытерпела, мы заслуживали это: он — адских мук, а я — их лицезрения. Я не хотела скрывать причастность к его смерти, напротив, мне нужно было объявить это на весь мир, без страха, без вины.

И понять меня тут мог только Ранди.

Ему, к слову, тоже пришлось несладко. В первый же день, едва мы покинули кабинет коменданта, нас разлучили. Меня отправили на кухню, а Ранди — выполнять задание подполковника: вытаскивать раненых и убитых с заминированного поля, за которым наблюдали засевшие в лесу партизаны. Туда несколько раз посылали сапёров, но они либо подрывались, либо их снимали из снайперской винтовки. У «псов» же к минам и пулям было прохладное отношение: первые они умело обходили, вторые облетали их сами.

Сначала Ранди вытаскивал с поля тех солдат, которые ещё нуждались в спасении, потом возвращался за мёртвыми. Не забывая оружие и форму. А эта форма после осенних дождей стала неподъёмной. Когда же ударили морозы, ткань задубела так, что об неё можно было до кости порезаться.

Комендант использовал весь потенциал своего нового приобретения. Использовал беспощадно. Первый месяц Ранди уходил из Рачи на день-два, потом отсутствовал неделями, а когда возвращался, первым делом находил меня. Ему нужно было знать, что во всём этом ещё есть смысл…

Зачастую сил у него не хватало даже на то, чтобы до меня дойти: он падал, едва задев взглядом. А я уже тащила его до кровати.

Первое время женщины мне не помогали.

— Оставь его. Помер.

В их глазах я была сумасшедшей. Конечно, могу себе представить… Парень не двигается, не стонет, сам серый и холодный, как могильный камень. Но просыпаясь на следующий день, Ранди был живее всех живых и зачастую выглядел лучше нас.

Из раза в раз история повторилась.

— Ну теперь точно… Отмучался.

— Он просто спит.

— Спит, конечно, вот только не жди, что проснётся. Да ты потрогай, окоченел уже. Хоронить надо. Мало нам бед, не хватало ещё чумы.

— Он спит.

— Не сходи с ума! Тут с такими разговор короткий.

Будить его после того, что он перенёс, было не просто кощунством — преступлением, но я всё равно приподнялась на локте и поцеловала его.

— Эй, Атомный. Посмотри на меня.

— Да подох он!

— Я так боялась, что ты не вернёшься. Почти неделя прошла. Я соскучилась.

Иногда казалось, что открыть глаза ему труднее, чем таскать «чёрных» по минному полю. Но всё-таки это была моя просьба, а не приказ коменданта, и если уж он не имел права ослушаться последнего — ненавистного врага, то с чего бы он стал отказывать мне?

Даже тогда мне было легче думать, что возвращаться из мёртвых его заставляет любовь. Ради войны он бы не стал открывать глаза. Если бы его били, трясли, кричали, он бы не проснулся.

— Скажи… — Он поднял руку. Хотел прикоснуться к моему лицу, сжать запястье, но увидел, что всё моё тело — одна сплошная рана, и поэтому взялся кончиками пальцев за замызганный воротник.