Атлантида - [92]

Было известно, что множество мужчин по ее приказанию бегали с поручениями, мчались куда-то, устраивали какие-то дела, думали за нее и за нее платили.

Труднее всего было Фридриху отвыкать от этой хрупкой, бледной и сладостной плоти. И все-таки он был полон решимости вырваться на свободу. Однажды Ингигерд пришла к мисс Еве позировать для скульптурного портрета. Фридрих придвинул к ним свой стул-вертушку. Было не так-то просто понять, зачем понадобились мисс Бернс эти сеансы, но получилось так, что Фридрих тоже стал досконально изучать черты своего кумира, а это оказало на него неожиданное действие.

Поверхность лба, радужная оболочка и разрез глаз, линия висков, изгиб у начала ушной раковины, форма уха, узкий нос, похожий на тыльную сторону ножа, крылья носа, несколько старообразная складка между носом и губами, вмятинки в уголках рта, красивый подбородок, свидетельствующий, однако, о жестокости его обладательницы, явно некрасивая шея со впадиной, какая часто встречается у прачек, — все это он увидел с той трезвостью, которая гасит всякое стремление к украшательству. Мисс Ева Бернс, верно, хорошо знала, к чему приводит такое добросовестное, детальное изучение живой модели.

Длительные сеансы, которые потворствовали тщеславию Ингигерд, обнаружили, кроме всего прочего, мелочность и узость ее натуры. Восхищаясь Евой Бернс, Фридрих в то же время с пугающей ясностью увидел безнадежную косность и неполноценность своей модели. Однажды Ингигерд принесла с собою письмо из Парижа от матери. Она прочла его вслух, и это выглядело так, будто она стоит у позорного столба.

Письмо было озабоченным, серьезным, строгим, хотя и не лишенным нежных чувств. Мать участливо упоминала плачевный конец отца и звала Ингигерд в Париж. Она писала: «Я не богата, и тебе, девочка моя, придется работать, но я постараюсь во всем быть тебе матерью, если только…» — тут следовало важное добавление: «…если только ты захочешь улучшить свое поведение».

Комментарии дочери к этим высказываниям матери были исполнены глупости и неуемной враждебности.

— Как же, как же, я должна с покаянием приползти к ней на карачках, — передразнила она мать, — потому что господь бог меня спас таким чудесным образом! Нет, нет, пусть мамаша сама покается! Нашла себе дуру! В портнихи мне идти, что ли? Чтобы мамочка дорогая меня вечно пилила! Я за себя не боюсь, только бы мною никто не командовал.

Продолжая монолог в том же стиле, она не остановилась перед повествованием об отвратительнейших подробностях интимной жизни своих родителей.

Благодаря хлопотам Лилиенфельда и его адвокатов на двадцать пятое февраля было назначено разбирательство в ратуше под эгидой мэра Нью-Йорка дела Ингигерд Хальштрём, и должен был решиться вопрос об отмене либо сохранении запрета на ее выступления. Ингигерд, принаряженная усилиями фрау Лилиенфельд, была посажена в экипаж и под опекой этой дамы доставлена в помещение ратуши. Фридрих и Лилиенфельд выехали раньше их.

— Дело обстоит следующим образом, — сообщал Лилиенфельд, когда они ехали по серым, темным и холодным улицам Нью-Йорка. — Город сейчас находится в руках «Общества Таммани». Республиканцы на последних выборах провалились. Мэр Илрой — человек этого общества. Кучер, возможно, поедет мимо «Таммани-Холла», резиденции этого невероятно влиятельного общества с тигром в гербе. Название «Таммани» происходит от имени индейского пророка Таменунда. У вождей этой партии дурацкие индейские имена и титулы. А герб они называют не гербом, а тотемом. Но не верьте этой индейской романтике. Они люди трезвые. Тигр этого общества обитает в великом нью-йоркском хлеву, с которым шутки плохи.

— Мы можем, впрочем, предположить, — продолжал директор, — что в деле малютки Тигр, а значит, и мэр будет на нашей стороне, хотя полной уверенности в этом у меня нет. Мистер Барри же республиканец и смертельный враг «Таммани-Холла». Мэр Илрой, со своей стороны, с величайшим удовольствием залепит оплеуху ему и всей этой идиотской «Society». Но срок его пребывания на посту истекает, и ему невероятно хочется, чтобы его переизбрали. А этого можно добиться лишь ценою некоторых уступок республиканцам. Впрочем, поживем — увидим! Надо выждать.

Они подъехали к парку, где стояло здание ратуши, мраморное, с башней и портиком, украшенным колоннами. У этого портика они должны были дожидаться дам.

Шагая взад-вперед, Фридрих вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за полы пальто. Обернувшись, он увидел перед собою модно одетую девочку, в которой без труда признал Эллу Либлинг.

— Элла, дитя мое, откуда ты? — спросил Фридрих.

Она сделала книксен и сказала, что гуляет здесь с Розой. И в самом деле, на ступеньках здания стояла служанка.

— Доброе утро, господин доктор! — поздоровалась она.

Фридрих представил Лилиенфельду маленькую пассажирку, пережившую кораблекрушение.

— Доброе утро, деточка! — сказал Лилиенфельд. — Так это, значит, правда, что ты тоже была там, когда так страшно тонул корабль?

В ответ он услышал слова, произнесенные с большой готовностью и приправленные кокетливой гордостью ребенка:

— Ну конечно! И при этом я братика потеряла.