Атлантида - [94]

Мэр вошел через двустворчатую дверь, находившуюся позади его кресла. Этот человек, ирландец со смущенной и в то же время хитроватой улыбкой на лице, оглядывал присутствующих с добродушной учтивостью, хотя и не со всеми приветливо поздоровался. Кто-то шепотом сказал Фридриху:

— Дела нашей барышни хороши, старый лицемер Барри получит от мэра недурную затрещину.

И в самом деле, обращаясь к своему соседу справа, мэр прямо-таки светился сердечностью, не предвещавшей ничего хорошего.

Наступила тишина. Слово было предоставлено мистеру Барри.

Когда старец поднялся с места, на его серьезном лице можно было прочитать независимую уверенность, какая обычно бывает свойственна лишь значительным государственным деятелям. Фридрих не мог оторвать от него глаз. Он чуть ли не жалел о том, что речь мистера Барри уже заранее была обречена на провал.

Сначала мистер Барри в ясной форме изложил цели своего «Society». Он привел целый ряд примеров противоправного использования детского труда в промышленности, торговле, ремесленничестве и даже в театральном деле, нанесшего ущерб несовершеннолетним. В этот момент кто-то шепнул Фридриху на ухо:

— Чья бы корова мычала!.. Старик-то сам с Уоллстрит, у него на фабриках детей видимо-невидимо, да и вообще таких эксплуататоров, как он, поискать надо!

А мистер Барри уже говорил о том, что описанные им злоупотребления вызвали к жизни «Society for the Prevention of Cruelty to Children».

Это общество, продолжал оратор, считает своим долгом вмешиваться лишь в крайних случаях, подтвержденных убедительными доказательствами. К подобным случаям, заявил он, относится и тот, что подлежит сегодняшнему разбирательству.

За последние годы Нью-Йорк наводнили особого сорта freebooters[92] — это слово он произнес с нажимом. Это-де связано с растущим безверием, небывалым небрежением к религии, а отсюда и с жаждой чисто внешних развлечений и увеселений. Все возрастающая безнравственность и всеобщая порча — вот те ветры, что дуют в паруса пиратских кораблей. Но такая зараза возникла не в этой стране, она добралась сюда из зловонных углов европейских столиц: Лондона, Парижа, Берлина, Вены, где свил себе гнезда порок. Нужно преградить путь заразе и с этой целью ударить по рукам пиратам, ее вскормившим и распространяющим.

— Они плохие граждане Америки! They are not citizens — они вообще не граждане! Поэтому, — сказал мистер Барри, тщательно артикулируя каждый звук, — поэтому их и не волнует, что наша мораль и наша религия втоптаны в грязь. Эти хищные птицы, эти стервятники не знают, что такое совесть, и стоит им набить зоб до отказа, как они уже летят со всей скоростью через океан в свои безопасные европейские гнезда. Пришла пора американцу и в этом смысле тоже подумать о себе и оградить страну от нашествия паразитов.

Пока седовласый джинго[93] со всей страстью метал стрелы, Фридрих неустанно следил за каждым движением сурово-благородного лица старца. Было странно видеть, как изменился облик оратора, когда он заговорил о хищных птицах: он сам стал в эту минуту похож на коршуна. Мистер Барри стоял спиною к окну, но с повернутой вбок головой, и когда он повел речь о набитом до отказа зобе, его серо-голубой глаз, как показалось Фридриху, затянулся беловатой поволокой.

Мистер Барри заговорил об Ингигерд:

— Попущением господним произошло страшное кораблекрушение, событие, которое прямо-таки предназначено для того, чтобы человек подумал о своей грешной душе.

Здесь оратор сделал паузу, после чего заявил, что не находит нужным распространяться на эту тему, ибо тому, кто сам по себе не в состоянии в полной мере оценить эту кару, помочь невозможно. Затем он продолжил:

— Я настаиваю на том, чтобы спасенную девочку, о каковой неизвестно, достигла ли она уже шестнадцатилетнего возраста, определить в богоугодное заведение и просить пароходную компанию в кратчайший срок доставить ее обратно в Европу и передать матери, проживающей в Париже. Девочка нездорова, не развита и подлежит заботам врача или опекуна. Ее, подвергнув дрессировке, научили танцевать. И во время танца она приходит в состояние, весьма близкое к эпилептическим судорогам. Она столбенеет. Глаза вылезают из орбит. Она теребит пальцами вату. В конце концов падает без сил и теряет сознание. Здесь не о театре надо помышлять. Здесь не обойтись без стен больничной палаты и зорких глаз врача и сиделки. Разыгрывать на подмостках сцены детали больничного бытия равносильно тому, чтобы бросать возмутительный вызов общественному мнению. Я протестую против этого именем хорошего вкуса, именем общественной морали и именем американской нравственности. Не следует эту несчастную, чье имя из-за кораблекрушения у всех на устах, тащить на публичную сцену, бесстыдно эксплуатируя ее беду.

Речь мистера Барри не содержала никаких недомолвок и двусмысленностей. Не успел он сесть на место, как поднялся господин Сэмюэлсон. Его ораторская манера была хорошо известна: вначале он щадил свои силы, чтобы позднее неожиданно обрушить на слушателей лавину бурного речевого потока.

Но когда на этот раз вылился такой поток, он не вполне соответствовал ожиданиям Лилиенфельда, прессы и Фридриха. Чувствовалось, что возмущение, высказанное адвокатом, было стимулировано гонораром и волевым усилием, а не проистекало из естественного источника. Замученный человек с Христовой бородой и нечистой кожей бескровного лица представлял, собственно говоря, интерес лишь как жертва своей профессии, да и в этом смысле он не столько импонировал присутствующим, сколько вызывал у них участие и даже сострадание, особенно, к сожалению, в те минуты, когда, подстегивая кнутом загнанную лошадку красноречия, вонзал в ее бока шпоры, стремясь затоптать противника копытами. Мистер Барри и мистер Илрой, мэр, многозначительно переглядывались, и даже казалось, что у обоих появилось желание выручить незадачливого всадника.