Атлантида - [91]

— Девочку, — сказал он после некоторых попыток Лилиенфельда сделать свои разъяснения, — бессовестный отец уже использовал в порочных целях. — Затем он добавил: — Воспитанием ребенка не занимались. Похоже на то, что ему не были преподнесены даже элементарные понятия чести и стыда.

С холодным высокомерием, заранее лишавшим силы любое возражение, он выразил сожаление, что до сих пор еще не принят закон, препятствующий совершению столь отвратных деяний, жестоко оскорбляющих общественную нравственность. Доводам Лилиенфельда он вообще не внимал.

Плохое знание английского языка мешало Фридриху вступить в спор. И все-таки он осмелился подчеркнуть, что обстоятельства вынуждают Ингигерд зарабатывать себе на хлеб, но был сразу же сражен холодным вопросом:

— Вы брат этой девочки?

Президент «Society» покинул театр, а Лилиенфельд разразился руганью, предавая проклятию подлое лицемерие этих янки и пуритан. Он уже до этого предчувствовал, что на выступления Ингигерд Хальштрём будет наложен запрет. Эту свинью ему подложили Уэбстер и Форстер. Когда Фридрих зашел за Ингигерд в гардероб, она была в ярости.

— Всем этим я обязана вам, — сказала она сквозь слезы. — Только вам, и никому другому. Почему вы не дали мне выступить в первый же день, как мне советовали Штосс и все люди?

Фридрих чувствовал себя отвратительно. Встреча с мистером Барри вызвала в памяти его собственного отца. Хотя отец никогда бы не действовал в духе мистера Барри и не излагал бы в подобной форме своих взглядов, эти последние были все же сродни воззрениям старого янки. Да и в душе самого Фридриха не все посеянное в свое время рождением и воспитанием, было уже уничтожено.

В гардероб ворвался Франк, который трясся и, как безумный, размахивал руками. Не находя нужных слов, он лишь лепетал от восхищения, и это немного улучшило настроение Ингигерд. Фридриху было неприятно смотреть на художника, и он испугался, заметив у того приметы собственной одержимости. Ингигерд отдала свою руку во власть художнику, и он до самого локтя покрыл ее страстными поцелуями, в чем девушка не нашла ничего из ряда вон выходящего.

Ингигерд настаивала, чтобы Фридрих вновь лично отправился к президенту Барри и попытался воздействовать на него любым способом: мольбой или угрозами, принуждением или деньгами. Такая попытка, уверенно сказал Фридрих, безнадежна. Тут Ингигерд разрыдалась и заявила, что у нее только такие друзья, которые ее используют. Почему с нею нет Ахляйтнера? Почему должен был лишиться жизни именно он, а не тот или иной человек? Ахляйтнер — вот кто был настоящий друг, вот кто знал жизнь и к тому же был богат и бескорыстен!

Уже на следующий день до сведения Ингигерд Хальштрём было доведено, что выступать ей запрещено. Ингигерд словно лишилась разума. Лилиенфельд, однако, заявил, что настал час, когда дело должно быть передано мэру Нью-Йорка. Вместе с тем он считал, что Ингигерд следует покинуть клуб, если она не хочет, чтобы ее отправили в приют. Лилиенфельд — он был женат, но бездетен — предложил ей убежище в собственном доме; волей-неволей ей пришлось согласиться.

Сразу после переселения Ингигерд Фридрих в новом холщовом халате, полученном из рук мисс Евы Бернс, уже трудился в ателье; при этом он испытывал чувство облегчения.

В разговоре с мисс Евой Бернс Бонифациус Риттер высказал желание вылепить фигуру юной танцовщицы. Фридрих идею одобрил, но далось ему это нелегко.

— Видите ли, мисс Ева, — сказал он, — я не из тех людей, что способны препятствовать возникновению красоты. Но ничто человеческое мне не чуждо, и, если маэстро будет лепить девушку обнаженной, я лишусь душевного покоя.

Мисс Ева засмеялась.

— Вам хорошо смеяться, — сказал Фридрих, — но я ведь выздоравливающий больной, а рецидивы опасны для жизни.

В течение целой недели Фридрих вел удивительную борьбу, пока еще не увенчавшуюся победой. В ателье он работал каждый день. Мисс Бернс стала его поверенной. Она узнала теперь от него самого то, что и так не было для нее тайной: он томился, опутанный узами танцовщицы Ингигерд. Мисс Бернс тала его товарищем и советчицей, но не позволяла себе влезать ему в душу, если он сам не давал для этого повода. Фридрих поведал ей о своем желании освободиться от Ингигерд. Он говорил, что каждое посещение девушки либо вызывало у него возмущение, либо наводило на него тоску. И он принимал твердое решение никогда больше к ней не возвращаться, но зачастую уже через несколько часов это намерение нарушалось. Безмерная терпеливость мисс Евы позволяла Фридриху не оставлять тему Ингигерд. Душу этой девушки он без конца выворачивал наизнанку, сотни раз просеивал ее содержимое, дабы отделить плевелы от пшеницы и даже поискать там крупицы золота.

Однажды Ингигерд сказала Фридриху:

— Возьми меня, уведи, делай со мной все, что хочешь!

Она требовала, чтобы он был с нею строг, даже жесток.

— Запри меня, — сказала она. — Не хочу больше видеть других мужчин. Только тебя!

В другой раз она молила его:

— Хочу быть хорошей, Фридрих! Сделай меня хорошей!

Но уже на следующий день она ставила своего друга и защитника в труднейшее положение, но он все равно вынужден был мириться с ее непростительными действиями.