Атлантида - [90]

Нет сомнений, думал Фридрих под звуки терзавшей и волновавшей его музыки, что люди снова и снова выходят на поиски безумия и безумию отдаются. И разве не оно руководило теми людьми, что первыми, сделав невозможное возможным, пересекли океаны, хотя не были ни птицей, ни рыбой. В датском городе Скагене в обеденном зале небольшой гостиницы есть одна достопримечательность. Там выставлены раскрашенные фигуры, когда-то украшавшие носы затонувших кораблей и прибившиеся к берегу вместе с обломками судов. Всех этих деревянных людей, этих господ и дам с раскрашенными лицами и платьями явно не обошло стороной безумие. Все они глядят вверх и вдаль, туда, где они, кажется, видят что-то незримое и, раздувая ноздри, пытаются уловить в воздухе запах золота или чужеземных пряностей. Все они докопались до какой-то тайны и, оторвав ногу от отчей земли, занесли ее в незнакомые просторы, чтобы устремиться вслед за иллюзиями и фантасмагориями и поискать в бездорожье новые тайны. Такие люди открыли Эльдорадо. Миллионы и миллионы других людей повели они навстречу гибели.

И сейчас для Фридриха такой корабельной фигурой, такой восторженной соблазнительницей стала Ингигерд Хальштрём, а ведь совсем еще недавно он превращал ее в раскрашенную деревянную мадонну. Теперь он видел ее на носу призрачного парусника, вознесенную над водой, по-лебяжьи изогнувшуюся, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и золотистыми волосами, ниспадавшими прямыми струями по обеим сторонам лица.

Музыка смолкла, стало тихо, и Ингигерд вышла на сцену.

Накинутым на плечи длинным голубым театральным плащом она прикрыла уже надетый костюм своей роли. Она сказала очень сухо:

— Господин директор, я полагаю, что не очень умно менять название моего номера и вместо «Мара, или Жертва паука» именовать его «Месть Оберона».

— Дорогая моя, — рассердился Лилиенфельд, — предоставьте это, бога ради, мне, я лучше знаю, что такое здешняя публика! Начнем, моя дорогая! Не будем терять время! — закончил он и, с силой захлопав в ладоши, крикнул музыкантам:

— Forwards! Forwards![91] Не затягивать!

Снова зазвучала музыка, и сразу же на сцене появилась танцующая Мара. Нагой сильфидой парила она в воздухе. Похожая на редкостную сказочную бабочку, облетала она под своим прозрачным златотканым покрывалом большими кругами цветок, ею пока еще не замеченный. Вилли Снайдерс назвал ее стрекозой, Риттер — ночной бабочкой. Художник Франк впился глазами в преобразившуюся Ингигерд.

Наступил момент, когда девушка начала с опущенными, как у сомнамбулы, веками искать цветок. В этих поисках таились и невинность, и сладострастие. Она изображала то бесконечно нежное трепетание, которое мы наблюдаем в знойной эротике ночных мотыльков. Наконец она уловила запах цветка, но внезапно застыла на месте, заметив толстого паука.

Фридрих знал, что Ингигерд не всегда в одной и той же манере показывала испуг, замирание и бегство. Сегодня всех привела в восхищение смена выражения на милом лице танцовщицы, искаженном чувствами, охватывавшими ее попеременно: неудовольствием, отвращением, страхом и ужасом. Словно сдутая ветром, умчалась она и возвратилась в самый дальний световой круг.

Танец вступил в новую фазу: теперь девушка уже не видела в пауке никакой опасности и высмеивала собственные страхи. Это было пронизано неподражаемой грацией, целомудрием и комизмом. Когда кончилось состояние благостного покоя и началась игра с воображаемыми нитями паутины, заскрипела дверь, и в партер ввели какого-то почтенного старца. В руке он держал цилиндр, его точеное лицо было лишено растительности, а весь облик выдавал в нем джентльмена. Молодой человек, сопровождавший незнакомца, выбежал из зала, и джентльмен не стал проходить вперед, а сел в кресло там, где он находился. Но тут появился Лилиенфельд и, виясь ужом вокруг благородного старого янки, попытался уговорить его занять место в переднем ряду.

Но пришелец — то был мистер Барри, президент «Society for the Prevention of Cruelty to Children» и многих прочих организаций — махнул в знак отказа рукой и углубился в созерцание танца. Но скрип двери, появление нового зрителя, приветствие, которое пробормотал ее импресарио, — все это выбило Ингигерд из колеи.

— Продолжаем, продолжаем! — кричал Лилиенфельд.

Девушка подошла, однако, к рампе и спросила сердито:

— Что там такое?

— Ничего, почтеннейшая, ничего не случилось! — нетерпеливо уверял ее директор.

Ингигерд позвала доктора Каммахера. Услышав свое имя, Фридрих испугался. Он очень неохотно откликнулся на зов Ингигерд и подошел к рампе. Ингигерд перегнулась и дала ему поручение прощупать этого павиана из «Society» и обработать его так, чтобы он ей не вредил. Она добавила:

— Если мне не дадут выступать, я спрыгну с Бруклинского моста, и пусть меня тогда ищут там, где мой отец, и вытаскивают оттуда удочкой.

Когда удавленная паучьими нитями Ингигерд закончила, по видимости, свою жизнь, а на самом деле свой танец, Фридрих был представлен мистеру Барри. Импозантный престарелый потомок пилигримов, сошедших некогда на американский берег с борта корабля «Мэйфлауэр», ощерившись, как кошка, посмотрел на Фридриха внимательным враждебным взглядом, для которого, казалось, не существовало темноты. Говорил Барри спокойно, но слова этого человека отнюдь не свидетельствовали о том, что от него можно ожидать терпимого отношения к делу.